Сакральное искусство Востока и Запада. Принципы и методы
Шрифт:
В искусстве ХVII века барочная фантасмагория застывает в рационально обусловленных формах, которые лишены сути, словно поверхность раскаленной лавы сгустилась в тысячу затвердевших форм. Все более поздние стилистические периоды балансируют между все теми же двумя полюсами пылкой фантазии и рационального детерминизма, но самый сильный перепад все-таки имел место между ренессансом и барокко, все колебания, которые последовали позже, были слабее. Но, с другой стороны, в ренессансе и барокко, взятых в целом, с колоссальной силой проявилась реакция против традиционного наследия; ибо постепенно, по мере того как искусство становится исторически более отдаленным от этого критического периода, оно обретает известное спокойствие, определенную, хотя и весьма относительную, склонность к «созерцанию». В то же время отметим, что эстетический опыт свежее, непосредственнее и достовернее именно тогда, когда он в высшей степени отдален от религиозной тематики: например, в характерном для Ренессанса «Распятии» не может быть сакральной драмы, но ландшафт обнаруживает более высокие художественные качества; в специфическом «Погребении» барокко может присутствовать игра света, которая является подлинной темой произведения – т. е. обстоятельством, которое раскрывает душу художника, – в то время как изображенные персонажи являются второстепенными. Это позволяет сказать, что иерархия ценностей потерпела крах.
На всем протяжении этого упадка индивидуальный стиль художника не становится неизбежно предметом обсуждения; искусство прежде всего явление коллективное, и люди гения, которые стоят над толпой, никогда не в силах обратить вспять направление всеобщего движения; самое большее, что они могут, – только ускорить или, возможно, замедлить известные ритмы. Приведенные здесь суждения об искусстве столетий, последовавших за Средними веками, естественно, нельзя рассматривать как пример уподобления искусству нашего времени. Ренессанс и барокко имели шкалу художественных и гуманитарных ценностей несравненно более богатую, чем все то, что может быть испытано в наши дни. Свидетельством этому, если бы таковое потребовалось, является постепенное уничтожение красоты наших городов.
В каждом периоде упадка, ознаменованного ренессансом, обнаруживаются частные красоты, проявляются отдельные достоинства; однако ничто из этого не в состоянии компенсировать утрату сущности. Какой смысл для нас во всей этой человеческой грандиозности, если наша врожденная ностальгия по Бесконечному не получает ответа?
IV
Последовательность «стилей», пережитых по окончании Средних веков, можно сравнить с преемственностью каст, достигавших преобладания в соответствующие им периоды. Слово «касты» здесь означает «человеческие типы», которые в известном смысле аналогичны – хотя и не тождественны – различным темпераментам и которые могут соответствовать или не соответствовать социальному положению, занимаемому обычно каждым из них.
Романское искусство подобно синтезу каст; это, по существу, жреческое искусство, но, тем не менее, оно заключает в себе общедоступный аспект; оно удовлетворяет созерцательному духу, хотя и реагирует на потребности простейшей души. Здесь присутствует ясность интеллекта и в то же время – грубоватый реализм крестьянина.
Готическое искусство ставит возрастающий акцент на рыцарском благородстве, на беззаветном и трепетном стремлении к идеалу. Менее широкое по художественному обобщению сравнительно с романским искусством, оно все еще обнаруживает поистине духовное качество, целиком отсутствующее в искусстве ренессанса.
Относительное равновесие ренессансного искусства – всецело рационального и жизненного порядка. Это прирожденная уравновешенность третьей касты, касты торговцев и ремесленников. Ее «темперамент» подобен воде, растекающейся горизонтально, тогда как рыцарское благородство соответствует огню, который вздымается вверх, истребляя и преображая. Первая каста, жреческая, ассоциируется с воздухом, существующим повсюду и дающим жизнь незаметно, тогда как четвертая каста – крепостных – тяжелой и неподвижной земле.
Показательно, что ренессанс, по существу, явление «буржуазное», и поэтому ренессансное искусство настолько же противоположно народному искусству, которое сохранялось в деревенских общинах, насколько и искусству жреческому. С другой стороны, рыцарское искусство, отразившееся в готическом стиле, никогда не теряло своей непосредственной связи с народным, подобно тому как феодал был обычно отцом-предводителем крестьян в своем поместье.
Следует, однако, заметить, что эти соответствия: готический стиль – благородная воинская каста, ренессансный стиль – коммерческая буржуазная каста, – справедливы только в широком смысле и подвержены разного рода градациям. Так, например, буржуазный городской дух – дух третьей касты, естественная забота которой – сохранение и преумножение благосостояния, как в области науки, так и в сфере практической выгоды, – этот дух уже обнаруживает себя в известных аспектах готики; более того, готическим был период развития градостроительства. Подобным же образом, хотя готическое искусство интенсивно насыщено рыцарским духом, однако в целом оно обусловлено жреческим влиянием; это имеет значение ввиду естественной связи между первыми двумя кастами. Разрыв с традицией, утрата понимания символики произошли только с приходом ко власти буржуазной касты. Но даже здесь следует сделать известные оговорки: источники ренессансного искусства, несомненно, характеризуются известным чувством благородства; можно сказать даже, что они обнаруживают некоторую реакцию против буржуазных тенденций, проявленных в позднем готическом искусстве. Но это было только кратким эпизодом; в действительности ренессанс был поддержан людьми благородного сословия, которые стали торговцами, и торговцами, превратившимися в благородных.
Барокко явилось аристократической реакцией в буржуазной форме, отсюда его помпезный и иногда удушливый аспект. Подлинное благородство предпочитает формы четкие и ясные, энергичные и изящные, подобно формам средневековых гербов. Подобным же образом классицизм наполеоновской эпохи представляет собой буржуазную реакцию в аристократической форме.
Четвертая каста – каста крепостных, или, в более общем смысле, каста людей, привязанных к земле, озабоченных только своим физическим благополучием и лишенных социального или интеллектуального гения, – не имеет ни собственного стиля, ни даже, строго говоря, какого бы то ни было искусства в полном смысле слова. В соответствии с ее принципами искусство заменяется индустрией, по сути, финальным порождением торговой и ремесленной касты, после того как она прервала всякую связь с традицией.
V
Natura non facit saltus [176] ; но, тем не менее, человеческий дух «порождает скачки». Между средневековой культурой, сосредоточенной на Божественных Таинствах, и культурой ренессанса, в центре интересов которой – идеальный человек, несмотря на историческую преемственность обнаруживается глубокое расхождение. В ХIX веке возникло еще одно разногласие, может быть, даже более радикальное. Вплоть до XIX века человек и мир вокруг него все еще составляли органическое целое, по крайней мере в практической жизни и в сфере искусства, которое нас в данный момент интересует; научные открытия фактически непрерывно расширяли горизонт этого мира, однако формы повседневной жизни оставались в рамках «человеческого измерения», т. е. в пределах критерия его непосредственных психических и физических потребностей. В соответствии с этим основным условием и процветало искусство – как результат непосредственной гармонии между духом и рукой. С приходом промышленной цивилизации это органическое единство было нарушено; человек оказался обращенным не к материнской природе, а к безжизненной материи, к материи, которая в форме все новых и новых автоматов узурпировала самые законы мысли.
176
Природа не делает скачков (лат.). – Прим. ред.
Таким образом, человек, отвернувшийся от непреходящей реальности духа, от «разума» в древнем и средневековом смысле этого слова, нашел свое собственное творение восстающим против себя, подобно «разуму», внешнему по отношению к себе, «разуму», враждебному всему тому в душе и в природе, что является великодушным, благородным и священным. И человек поддается такой ситуации: несмотря на новую науку «экономику», с помощью которой он надеется отстоять свою власть, все, что он делает, призвано утвердить и упрочить его собственную зависимость от машины. Машина представляет в карикатурном виде творческий акт, где надформальный архетип отражается в многочисленных формах, аналогичных друг другу, но не одних и тех же; она просто создает неограниченное количество строго однородных копий.
В результате искусство отрывается от почвы, которая питала его; оно не представляет больше ни спонтанного дополнения ремесленного труда, ни естественного выражения социальной жизни, но отступает в чисто субъективную сферу. Что касается художника, он уже не тот, кем был в эпоху ренессанса – своего рода философом и творцом; он становится всего лишь одиноким искателем, без принципа и цели, если только и в самом деле он не более чем посредник или шут своей публики.
Этот кризис разразился во 2-й половине XIX века; как и во времена всех исторических переломов, в эту эпоху произошло непредвиденное и случайное открытие принципиально новых возможностей. С отказом от натурализма, все еще связанного, так сказать, с «гомоцентризмом» ренессанса, получил признание мир «архаического» искусства; стали понимать, что картина – это не воображаемое окно в природу, что законы живописи унаследованы прежде всего от геометрии и хроматической гармонии, что статуя не является фигурой, случайно застывшей в свободном движении и превращенной в камень или бронзу; была открыта роль «стилизации», выразительная мощь простых форм и светоносность красок. В этот момент представилась возможность вернуться к искусству более искреннему, если не поистине традиционному; чтобы понять это, достаточно вспомнить некоторые картины Гогена или «рефлексии» Родена на темы готических соборов и индуистской скульптуры. Но искусство не имело ни небес, ни земли; ему не хватало не только метафизической предпосылки, но и ремесленной основы, в результате чего художественное развитие мгновенно пронеслось через известные полуоткрытые возможности и вновь впало в область чисто индивидуальной субъективности, тем более глубоко, что ограничения, налагаемые универсальным, или коллективным, языком, больше не действовали. Вновь обращенный к самому себе, художник искал новых источников вдохновения. Так как Небо оказалось перед ним закрытым, а мир, воспринимаемый чувствами, больше не являлся для него объектом поклонения, он зарывался иногда в хаотических областях подсознания; поступая так, он давал выход новой силе, не зависимой от мира опыта, не поддающейся контролю обычного рассудка и инфекционно соблазнительной: «Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo!» – «Если небесных богов не склоню – Ахеронт я подвигну!» ( Вергилий, «Энеида», VII, 312) [177] . Чем бы ни было то, что выступает на поверхность души из этих туманов подсознания, оно, несомненно, не имеет ничего общего с символикой «архаических», или традиционных, искусств; что бы ни отражалось в этих вымученных произведениях, все это, определенно, является не «архетипами», а физическими осадками самого низшего качества, не символами, а призраками.
177
Пер. С. Ошерова под ред. Ф. Петровского. – Прим. ред.