Саламандра
Шрифт:
– Ну, что еще болтают?..
– А вот что: намедни девушки смотрят, а Лизавета Ивановна пробирается в баню и хочет топить… вот девушки ей говорят: "Э, матушка, давно бы сказала, мы тебе, пожалуй, баню истопим. Истопили баню, пришли за нею, она было пошла, – как увидела, что в баню, то и руками и ногами – а? Как это по-вашему? По-нашему оттого, что ведьма…
– Нету ведьм, Федосья Кузьминишна, это только старые девки болтают… просто дика еще, не обтерлась в чужих людях.
– Ну, а это что такое, скажу вам, Егор Петрович, что она день-то деньской напевает себе под нос? – Уж не даром…
–
– Ну хорошо, – а что ж это такое: девушки раз ночью слышат, что у нее шум в комнатке… смотрят в щелочку, она поет да прядает на полу, да колдует…
– Ну так, молодая девка дурачится…
– Вы все так толкуете, Егор Петрович, а это что? недавно чухна приехал к нам на двор с провиантом… она увидела, выскочила и прямо к нему на шею, и начали толковать по-своему…
– Эка мудрость – земляка увидела. Однако после договорим, Федосья Кузьминишна, уже скоро 6 часов; чем из пустого в порожнее пересыпать, да на бедную девку нападать, подай-ка мне епанчу – пора в канцелярию.
Федосья Кузьминишна исполнила приказание мужа, но оставшись одна, покачала головою, всплеснула руками и проговорила:
– Вот всегда-то так… бишь ты, из пустого в порожнее… бедную девку… ах, ты старый греховодник! Батюшки-светы, да, никак, она его околдовала!
В столовой между тем происходила другая сцена. Якко, проходя рано поутру мимо дома Зверева, не мог не зайти проведать семью, которая для него была второю отчизною.
Марья Егоровна прибирала завтрак: ее черные локоны, загнутые за уши, были прикрыты белым голландским чепчиком; полосатая ситцевая кофта обхватывала гибкую талию; рукава с манжетами, доходившие только до локтя, открывали полную упругую ручку; черные башмаки с красными каблуками, застегнутые оловянною пряжкою, стягивали стройную ножку. Заспанные глазки Марьи Егоровны были томны; то вспыхивали блестящими искрами, то покрывались прозрачною влагою: девические мечты, может быть, ночные грезы придавали лицу Марьи Егоровны задумчивость, которая обыкновенно исчезала в течение дня.
– Как вы сегодня к лицу одеты! – сказал Иван Иванович, целуя у ней руку.
– Вы шутите, – сказала Марья Егоровна, улыбаясь, – на мне домашнее платье, которое вы не раз уже видели.
Иван Иванович смешался; он совсем не то хотел сказать; душа его говорила: – Как вы хороши сегодня, Марья Егоровна, в вас сегодня что-то особенно привлекательное. Но такие фразы тогда не говорились девушкам и были бы сочтены неприличием. Чтоб переменить разговор, Иван Иванович спросил:
– А где все наши?
– Батюшка в канцелярии, матушка хлопочет по хозяйству…
Якко замолчал и стал рассматривать скатерть с большим любопытством: но когда Марья Егоровна отходила от стола, Якко взглядывал на прекрасный стан ее, и сильно брало его раздумье; он не мог не любоваться, и красотою Марьи Егоровны, и ее ловкостью, и любовью к порядку – "добрая жена! добрая хозяйка!" – эти слова невольно отдавались в его слухе. Вот Марья Егоровна придвинула стул к шкапу, чтоб поставить посуду на верхнюю полку; она проворно вскочила на стул, одна ее ножка уперлась в подушку, другая поднялась на воздух, и эта стройная ножка, в сером чулочке со стрелками,
– Здравствуй, Эльса! – сказал Иван Иванович по-русски, подавая ей руку.
– An mujsta! – отвечала Эльса, надувши губки и отдергивая руку.
– Да скоро ли же ты выучишься по-русски?
– An mujsta! – повторила Эльса.
– Что с тобою, Эльса? – сказал Иван Иванович по-фински. – На кого ты сердишься? Разве тебя обидели?
– Что тебе до меня? – ты знай пляши с нею, вот твое дело.
– А, так ты сердишься, зачем я плясал с Марьею Егоровною? Что ж за беда? Пора тебе привыкнуть к здешним обычаям…
– По нашему обычаю, только пляшут с своею невестою…
– Растолкуйте Лизавете Ивановне, – прервала Марья Егоровна, лукаво поглядывая на Эльсу, – чтобы она не забывала шнуроваться; маменька сердится, а мы никак ей не можем растолковать, что это неприлично.
Якко передал эти слова Эльсе. Эльса всплеснула руками.
– Ах, Якко, как тебя околдовали вейнелейсы. Все, что они ни выдумают, тебе кажется хорошо, а все наше дурно. Ну зачем они меня стягивают тесемками? Зачем? Расскажи! Им хочется только, чтоб я не могла ни ходить, ни говорить, ни дышать – и ты то же толкуешь. Ну скажи же мне – зачем шнуроваться? Что, от этого лучше, что ли, я буду?
Якко думал, что отвечать на этот странный вопрос, а между тем невольно смотрел на свою прекрасную единоземку.
Правда, грудь ее была полураскрыта, но эта грудь была бела как снег; локоны в беспорядке рассыпались по ее плечам, но так она еще более ему нравилась; туфли едва были надеты, но тем виднее открывали ножку стройную и красивую. Странные мысли боролись в душе молодого человека.
Эльса продолжала:
– Вот Юссо, так похитрее тебя – его вейнелейсы не могут обмануть; послушайка, что он говорит.
– Какой Юссо?
– Ты не знаешь Юссо, сына Юхано? Ты всех своих позабыл, Якко, вейнелейсы совсем отбили у тебя память.
– Где же ты его видела?
– Его вейнелейсы заставили везти сюда разные клади – я его тотчас узнала из окошка…
– Что же он тебе такое рассказывал?
– О! Много, много! У Анны отелилась корова, Мари вышла замуж за Матти…
– Что же еще он тебе рассказывал?..
– Ты хочешь все знать? – сказала Эльса, хлопая в ладоши с насмешливым видом, – пожалуй, скажу. Он звал меня с собою домой.
– Звал с собою?
– Да! Он похитрее тебя, он говорит, что как ни лукавы вейнелейсы, а им несдобровать, рутцы хотят еще раз напустить на них море…
– Что за вздор, Эльса… да ведь это сказка…
– Да! сказка! – Юссо не то говорит; он толкует, что нам, бедным людям, не годится жить с вейнелейсами; он сказал еще, что набрал здесь много денег за масло – вейнелейсам Бог и масла не дает… – Поедем, говорил он, со мной, я на тебе женюсь, денег у меня много, круглый год будем есть чистый хлеб.