Салажонок
Шрифт:
И как раз об этом говорил Безенцов. Его революционный пафос был неисчерпаем и похвалы "братве" невоздержанны. Его презрение к белым доходило до закидывания шапками. Команда "Смелого" переглядывалась. Совчук однажды в сторону сказал:
– Зря треплется.
Командиру таким быть не полагалось. Командиры зря языков не чесали, но Васька теперь старался судить осторожно. Безенцов на службе был неплох, а трепотня- еще не беда. За ней, конечно, можно прятать измену, но, с другой стороны, Безенцов мог повернуть, по-настоящему пойти за красных. Хотя бы из-за того,
Всякое дело имело две стороны, и прошлое тоже было неясно. Гибель минной баржи могла быть предательством, но могла быть и случайностью. В Геническе Безенцов чуть не бросился за борт. Может, собирался к белым, а может, и вправду очумел, хотел адъютанта из воды тащить.
На все эти вопросы был один ответ: ничего все равно не отгадаешь, значит нужно смотреть.
Сразу же оказалось, что смотреть есть за чем. На третье утро после Васькиного возвращения в строй Безенцов пришел темный и с непонятными глазами. Его громкие разговоры как отрезало.
Час спустя узнали новость: в порт на тачанке прискакал военмор, за одни сутки покрывший сто с лишним километров от фронта до Мариуполя. Фронта больше не было. Он был смят, разорван и разнесен в клочки. Неприятель большими массами шел на Бердянск и Волноваху.
К полудню небо загудело ровным звоном. Торговки арбузами на стенке забеспокоились. Четырехлетняя дочь одной из них, с трудом поднявшись на ноги, повела пальцем по облакам и заявила:
– Иропланы. Белые скоро придут.
– А может, врешь?
– не поверил Совчук, но настроение было подавленным. Слишком внезапно пришло известие о неприятельском прорыве, слишком резким был переход от победы к поражению.
Унывать, однако, не приходилось. Задумываться - тоже. Сразу началось дело. Из Ейска для защиты Мариуполя перебрасывалась морем Вторая донская дивизия. Истребители пошли для связи при транспортном отряде.
К Ейску "Смелый" подходил ночью. Снова была неразрывная темнота, и снова вел Безенцов. Волнами к самому горлу подступило беспокойство, но наконец с левого борта вспыхнул Сазальникский прожектор, а по носу поднялось высокое зарево войсковых костров. Безенцов вывел в точку- к входным вешкам фарватера.
Возвращались на рассвете. Везли начальника дивизии и начальника его штаба. Шли молча и обгоняли груженные молчаливыми батальонами баржи. Начальник дивизии, поправив пенсне, спросил:
– Почему они так медленно двигаются?
– Мы быстро идем, - ответил Безенцов.
– Когда же они доберутся?
– Часам к одиннадцати.
Начальник дивизии, вздохнув, отвернулся. Н ад дымным горизонтом появился край солнечного диска. Он был тусклым и приплюснутым. От него становилось еще тревожнее.
– Нам придется пропустить сквозь себя бегущие части, - сказал начальник и покачал головой.
– Это очень трудно. Бегство заразительно, как холера.
Он совсем не был военным, этот начальник. Френч сидел на нем мешком, и голос его звучал мягко, но вдруг приобрел неожиданную твердость:
– Как бы то ни было, мы выстоим. У нас есть ясное сознание нашего революционного долга.
– Выстоим, - согласился начальник штаба.
– У нас сплоченные части.
Начальник дивизии, бывший подпольщик, и начальник штаба, бывший офицер, были правы. Вторая дивизия на подступах к Мариуполю держалась до последнего и положила около шестидесяти процентов личного состава убитыми и ранеными.
Истребители об этом, впрочем, не знали. Истребители снова были в походе. Белосаращжая колбаса сообщала о взрыве одной из баржей, эвакуировавших портовое имущество. Нужно было разыскать и чем можно помочь.
Море за один день стало холодным и осенним. Темными шквалами налетал ветер. Даже в бушлате было холодно.
С юга пришел "Жуткий". Он говорил, что расстрелял сорвавшуюся с якоря мину заграждения. Вероятно, на такой же мине подорвалась баржа.
Указания белосарайских наблюдателей были совершенно неопределенными. Разыскивая баржу, истребители разошлись веером. Снова мутная вода в поле бинокля, "и снова страшное зрительное напряжение. Пальцы коченели на ветру, холодные брызги били в лицо, водяная пыль туманила стекла.
– Мина!
– вдруг закричал Васька.
– С правого борта!
И еще громче закричал Суслов:
– Прямо по носу! Две штуки!
– Брось, - ответил Ситников.
– Никакие это не мины.
Это были пустые железные бочки из-под масла. Их было штук пять, и они то перекатывались по высоким гребням волны, то исчезали за белыми бурунами. Они, наверное, всплыли с затонувшей баржи, но, кроме них, вплоть до самой темноты ничего найти не удалось.
На обратном пути встретили "Легкого". У него отказали оба мотора, и он беспомощно мотался на зыби. Команда его при виде "Смелого" закричала "ура". Их шесть часов дрейфовало на запад к белым, и они не знали, как выберутся. Взяли их на буксир.
Потом встретились с "Прочным". Он со слов "Лихого" рассказал о гибели баржи. Она разломилась пополам и сразу затонула. Кажется, со всей командой. Буксировавший пароходик убежал в Таганрог.
Вернулись под утро второй бессонной ночи, но через десять минут вновь вышли с приказом догнать и возвратить в Мариуполь высланные в Ейск за подкреплением транспорты.
– Значит, не нужны, - сказал Ситников, и по его голосу Васька понял, что дело плохо. Видно, решили Мариуполь не оборонять и вызвали транспорты для срочной эвакуации.
Задумываться над этим, однако, не приходилось,- нужно было высматривать силуэты транспортов.
Наконец их увидели, догнали и завернули обратно. Сами в Мариуполь пришли к обеду, но обедать не сели. В полном составе отправились выгружать из вагонов боеприпасы.
В порту чувствовалась обреченность. Поезд коморси - два вагона с паровозом - все еще стоял на рельсах, но пустой и мертвый. Даже занавески в его зеркальных окнах были сорваны.
– Белые взяли Волноваху, - объяснил какой-то толстый грек.
– Взяли, понимаете или нет, и поезд не успел пробиться.
– В его картавом говоре звучала плохо скрытая радость. Он облизывал губы.