Салтычихин грот
Шрифт:
С шиком развернул гремучую змею длиннейшего плаката под огненным заголовком: "Сколь ни поддавайся - проглочен не будешь!"
На плакате изображен был Иона с серой бородой, в красных трусах и в десяти позах; наиудобнейших для кита. Но для всех десяти, не исключая той, где Иона хитрым сплетением рук и ног обратил себя в круглый футбольный мяч, горло кита пребывало ему совершеннейшей непроходимостью.
При бурных овациях товарищ Довбик демонстрировал "научно точные"
Эстрадные номера возвещал приземистый беспартийный. Он обещал в будущем вполне революционную программу, но лишь сегодня конфузливо предлагал прослушать, по бедности, одни только "местные силы".
– Лучше, товарищи, открыть клуб ими, нежели ждать именно у моря погоды, потому справедливо, что необходима пища не одна именно телесная, а как сказано: "не о хлебе едином жив будет человек".
– А какого, извиняюсь, вождя эта последняя, товарищ, цитата? поддевают беспартийного...
– Гляди, расцитатят в стенгазке.
На сцене неизбежный "Монолог сумасшедшего". Некто в халате, с побеленным на совесть лицом, с "Чтецом-декламатором"
в правой руке.
– Это вполне спец. Откалывай, Бобриков!
Бобриков схватил венский стул, швырнул его к дверям, зарычал, поймал снова, потряс над головой, скосил к носу глаза, замахнулся на публику и, польщенный женским визгом, изрек:
– Из Мазуркевича.
После Бобрикова девушка прошлого века в полосатом шарфе сказала:
– Из Соллогуба-поэта, - как говорили, бывало: "Абрикосовы сыновья".
Инфернально завернувшись в свой шарф, она, сколько полагалось в стихах, полетала "на качелях", визганула "вверхвниз" и, совсем как когда-то светские дамы, подражая цыганскому пенью, полоснула в конце:
– Чегт с тобой!
– Этот номер в мое время московский хор в пении выполнял, а нынче времена попостней, - сказала охотница до зрелищ старуха Жигалиха, а Ирка-пионерка с компанией встала, не желая слушать буржуйных стишков.
В пустой комнате за сценой они пошли составлять свежий лист стенгазеты. Мимоходом не утерпела Ирка и опять шепотом Зое:
– Брось фигли-мигли, не то включим тебя в "язвы поселка".
– Если осматривать все здешние раритеты, то нам пора уж в театр, сказал Зоечке Диего.
– Надеюсь дополнить там свой фельетон "Нэпман на даче".
Они пошли к театрику "Муза" с красным флажком на воротах. Из оконца кассы выклюнул дятлом кассир и торжественно объявил:
– Предупреждаю вас, граждане, уже билетов ниже полтинника нет!
У кассы был весь поселок, от матерей с грудными
Рядом с будкой кассира висела афиша с анонсом пьесы, прошумевшей в столицах.
– Актеры! Актеры!
– И мальчишки, поправив наскоро ремень плоской коробки с товаром на рубль, стрельнули встречать.
– Сама императрица прет, свои чемоданы несет, зда-аровая!
– кричали мальчишки.
– А ведь похожа, я живую видала. И только подумать, из придворной кареты точно так выходила, а я таким же манером ей в спину...
– Только уж сама-то, чай, своих чемоданов тогда не носила.
– Гражданин кассир, почему именно нет имен на афише?
– А имена нам к чему же! Афиша давно напечатана, а уж труппу потом... подбираем на бирже. Кто свободен - один к одному лепим спектакль. На выезд, в дачное место, каждый идет на две роли. Есть которые и на три... вот один во дворе никак уж в князья гримируется.
– Ишь ты, под небесное под освещение! Эх, граждане, с голоду это небось!
Несмотря на зеленые шкалики, мерцавшие в зелени, в театральной уборной электричества почему-то еще не было, и актер, чернявенький, с волосатой грудью, мастерился под наружное освещение застегнуть на золотые запонки стоявшую лубом крахмальную грудь. Он гневно кричал в публику:
– Черт знает что, - когда ж дадут электричество?
– Опоздать им, вишь, нежелательно, - пояснял лавочник, - на голых досках все бока здесь в театре обмять.
– Дачники не прежние, приглашать не тароваты, сами-то большинство полупролетариат.
– Вы по пьесе кто будете? Министр или князь?
– жеманится дачница перед высоким носатым блондином.
– А вот угадайте?
– И меня угадайте.
И на скорую руку тотализатор. Ставят дачницы на актеров карамель "Иру" и конфету "Мишку" - наживают мальчишки.
Во дворе из-за князя, победившего крахмальную грудь, глянули воронова крыла парик, нос крючком, из-под носа черная как смоль борода. Борода сказала брюзгливо:
– Мы в сараях ночевать не согласны!
– Это сам...
– зашептались в публике, - это сам.
– Опоздаешь, на аглицких на пружинах поспишь, - крикнул из гущи голос, - всю труппу Собакин с выпивкой приглашает.
– У Собакина в кармане вошь на аркане, в луже спит, самогоном налит, го-го, не доверяйте, просвещенные артисты.
Наконец расшипелась, заработала станция, всюду вспыхнуло. Открылись двери, и, заглушая визгом звонок, ринулась публика "стоячего" места. За ними публика выше и ниже полтинника.