Сальвадор Дали
Шрифт:
«Я рос, а в имении Пичотов, в Кадакесе, посреди внутреннего дворика рос кипарис. Бакенбарды, предмет моей гордости, занимали уже половину моей физиономии. Я щеголял в бархатных жилетах темных тонов (чаще всего — в черном) и на прогулке имел обыкновение раскуривать отцовскую трубку, вырезанную… в виде головы араба с ослепительной улыбкой. Когда отец мой ездил в Ампуриас смотреть раскопки, хранитель музея подарил ему серебряную греческую монету с женским профилем. Решив, что это изображение Елены Прекрасной, я попросил ювелира укрепить монету на галстучной заколке. Это украшение, как и трость, стало неизменной деталью моего туалета. Трости я, можно сказать, коллекционировал, но больше всего мне нравилась одна — увенчанная золотым набалдашником в виде двуглавого орла. Этот императорский жезл как нельзя лучше подходил к моей крепнущей, властной руке».
И что это за властная рука, если она трепещет от одной лишь мысли, что придется выступить на политическом митинге? Сальвадор Дали не особенно властвовал даже над самим собой. Правда, была девушка, над которой он обрел чудовищную власть (если верить его признанию, о котором речь впереди). Только и всего! Он имел возможность проявить свою власть над толпой. Но его хватило только на то, чтобы возбудить эмоции, которых сам же испугался, предпочтя тут же ретироваться.
В его воспоминаниях сквозит образ Сальвадора Дали, сложивший в более поздние годы. Отчасти в этом могли бы помочь воспоминания его сестры. Но она если и знала что-то о его политических пристрастиях, то не упомянула о них. Она стремилась воскресить в памяти время, проведенное вместе с братом, рассказать о детстве и юности великого художника, все прочее сочла несущественным.
Ана Мария Дали верила в идею врожденной гениальности. Она отметила: директор и главный преподаватель местной художественной школы сеньор Нуньес, «замечательный человек и незаурядный педагог», сумел «с самого начала оценить редкостный дар Сальвадора». По ее словам, он «сразу понял, что брату суждено стать великим живописцем и рисовальщиком».
В последнем утверждении хотелось бы усомниться. Вряд ли сеньор Нуньес был столь наивен. Да, можно выучиться отлично рисовать. Таких профессионалов ежегодно выпускают тысячи средних и высших учебных заведений во всем мире. Кто может заранее предугадать, кому из них суждено прославиться, а кто сгинет в безвестности? Сколько замечательных самобытных художников были оценены посмертно?!
Далеко не всякому отличному живописцу благоволит судьба. А есть и такие, кто не ждет подарков от судьбы, прилагая все силы для того, чтобы выделиться, обратить на себя внимание, прославиться. Как известно, к их числу относился и Сальвадор Дали.
Может показаться, что это началось у него в юности. Об этом немало сказано в его воспоминаниях. Сестра его свидетельствовала:
«Очень скоро брат стал в художественной школе первым учеником и любимцем сеньора Нуньеса, что неудивительно при таланте, чуткой душе и замечательном чувстве юмора, которые всегда отличали Сальвадора. Правда, по временам им овладевало желание выделиться во что бы то ни стало, каким угодно способом привлечь к себе внимание, и он вытворял бог знает что. Но это — в порыве; знай он, как будет выглядеть его поступок со стороны, он ни за что бы на такое не решился, ведь брат был и деликатен, и застенчив. Однако если уж он что вытворит, ни за что потом не признает, что вышло глупее некуда, — редкостный упрямец. Да и гордец! Мало того, станет уверять, что пресловутая выходка если о чем свидетельствует, так исключительно о его находчивости, уме и прочих замечательных качествах, и приведет целую кучу самых неправдоподобных, самых фантастических доказательств, ни на секунду не усомнясь в безукоризненной логике своих решений».
Воспоминания Сальвадора Дали в полной мере отразили не только его характер, но и умение хитро и убедительно оправдывать свои даже глупые выходки. Впрочем, на это способны слишком многие.
Сестра подчеркнула, что Сальвадор был самым прилежным учеником в художественной школе. Однажды в сильный ливень он был единственным, кто явился в школу. Такое рвение и есть подлинная основа таланта художника. Хотя одного этого, безусловно, мало. Что еще? Личность. И не демонстративная, внешне оригинальная, а подлинная.
Можно вспомнить нашего знаменитого поэта, в молодости футуриста — Владимира Маяковского с его желтой кофтой и вызывающим поведением. Из анархиста он сравнительно быстро превратился в сторонника социализма, коммунистической идеи, власти большевиков.
У Сальвадора Дали судьба могла сложиться сходным образом. Ведь он тоже был анархистом и атеистом, сочувствовал социалистам, большевикам. В Испании тех лет шло революционное брожение. Не случайно же нарисовал Сальвадор Троцкого. Судя по всему, это не было единичным, случайным порывом. Просто о том периоде Сальвадор и его сестра вспоминали с определенными умолчаниями.
Спору нет, в отличие от мужественного Маяковского, женственный Сальвадор не имел шансов проявить себя как политический вождь или даже как активист. Но у него мог сохраняться интерес к судьбе Родины, своего народа. Он имел возможность откликаться в своих произведениях — живописных полотнах, статьях, манифестах — на актуальные события, выражать свою гражданскую позицию.
Этого не произошло.
Было и другое направление творчества.
Как не без кокетства вспоминал Сальвадор Дали, «весной я не блестяще, но благополучно сдал все экзамены. Позволить себе провалиться я не мог: переэкзаменовка испортила бы лето — священное для меня время, неизменно оберегаемое от любых посягательств».
Почему он так дорожил летним отдыхом? Это время семья Дали проводила в Кадакесе, небольшом селении на берегу Средиземного моря. Будущий художник с благоговением писал о тех местах. Его признание заслуживает того, чтобы привести его полностью. Тем более попутно он рассказывает об одном из приемов, которым он успешно пользовался.
«Кадакесу я был верен всю жизнь, и с годами преданность моя возрастала и становилась все фанатичнее. Скажу без всякого преувеличения, я знаю наизусть все здешние скалы, все береговые извивы, все геологические пласты Кадакеса и его свет, ибо все годы моих одиноких странствий изо дня в день эти бесстрастные скалы и блики — суть и стержень пейзажа — были и сценой, и протагонистами (исполнителями главных ролей. — Р. Б.) напряженной драмы моей неутоленной любви и тревоги. Никто, кроме меня, не знал, как именно скользят тени по глади скал, когда море отступает, повинуясь луне, а у меня были свои отметины. Ссохшаяся черная оливка, которую я положил на ошметок пробки на вершине скалы, похожей на орлиный клюв, указывала границу заката. Я установил, что именно сюда падал последний луч, и тогда вокруг моей оливки на миг загорался багряный серп, а все вокруг уже заливала густая тьма.
Уж я-то знаю тебя, Сальвадор, и знаю, что никогда б ты не полюбил так кадакесский пейзаж, не будь он на самом деле красивейшим в мире, а он действительно таков, и я в этом нисколько не сомневаюсь.
Вижу вашу снисходительную улыбку, читатель, и она порядком меня бесит. Вы, конечно, полагаете, что мир велик и прекрасных пейзажей пруд пруди, на какие широты и континенты ни ткнись, а Дали, видите ли, совершенно голословно утверждает, что ни один пейзаж нашей планеты не выдерживает сравнения с кадакесским, ибо так ему кажется — словно этого достаточно! А ведь такое утверждение требует доказательств, каковые выходят за рамки человеческих возможностей, не говоря уж о том, что Дали вообще не путешественник и в глаза не видал множества распрекрасных мест земного шара и не может судить о том, чего не знает.
Позвольте выразить искреннее соболезнование всякому, кто так полагает, ибо тем самым он расписывается в своей полной мировоззренческой несостоятельности, равно как и в эстетической. Сделайте одолжение, возьмите картофелину и изучите ее хорошенько. А когда обнаружите кружочек гнили, принюхайтесь — вы уловите совершенно особенный запах. А теперь представьте, что кружочек гнили — это и есть пейзаж. Следовательно, на картофелине, которую я имел удовольствие предложить вашему вниманию, есть пейзаж. Один пейзаж, заметьте, а не тридцать восемь. Теперь предположим, что на картофелине вообще нет пятнышек гнили — такое случается, не правда ли? Снова воспользуемся нашим сравнением пятнышка с пейзажем и убедимся, что на планете может вовсе не быть пейзажа, как, например, на Луне, где и глазу-то остановиться не на чем. Кстати, чтобы додуматься до этого, я не имел ни малейшей надобности летать на Луну — мне было достаточно картошки».