Сальватор. Том 1

Дюма-отец Александр

– Вы любите и итальянскую комедию?

– В живописи – да, ваше превосходительство… Об этих двух картинах я думал весь день, они же занимали мое воображение всю ночь. Я посоветовался с Карамелькой, потому что без ее помощи был бессилен.

«Ты видела мопса богатой вдовы?» – спросил я ее.

Она жалостливо поморщилась.

«Он омерзителен», – продолжал я.

«О да!» – без малейшего колебания подхватила она.

«Я с тобой согласен, Карамелька, – сказал я. – Но каждый день в свете ты можешь видеть, как обворожительные девушки выходят замуж за безобразных мопсов; это называется брак по расчету. Когда

мы приедем в Париж, я свожу тебя в театр ее высочества на пьесу господина Скриба на эту тему. Мы, кстати сказать, находимся сейчас отнюдь не в долине слез, где растет один пырей, которым нам приходится питаться с утра до вечера! Если бы мы могли заниматься только тем, что нам по душе, милочка, мы ничего бы не делали. Значит, придется закрыть глаза на внешность маркизова мопса и пару раз состроить ему глазки, на что твоя хозяйка была большая мастерица. Когда мопс будет покорен, ты немного пококетничаешь, потом выманишь его из дома вместе с хозяйкой, а я себе позволю строго наказать его за самодовольство».

Этот последний довод произвел на Карамельку необычайное впечатление. Она на минуту задумалась, потом сказала:

«Идемте!»

И мы пошли.

– И все произошло так, как вы предсказали?

– В точности так.

– И вы стали владельцем обоих полотен?

– Владельцем… Но поскольку рамы могли меня выдать, я в трудную минуту их продал.

– Да, чтобы купить новые за те же деньги?

Жибасье кивнул.

– Стало быть, пьеса, которую только что исполнила Карамелька… – продолжал г-н Жакаль.

– …разыгрывается не в первый, а во второй раз.

– И вы полагаете, Жибасье, – спросил г-н Жакаль схватив за руку философа-моралиста, – что в случае необходимости она даст и третье представление?

– Теперь, когда она твердо знает роль, ваше превосходительство, я в ней не сомневаюсь.

Не успел Жибасье договорить, как все домочадцы Броканты, за исключением Бабиласа, появились на углу Почтовой улицы; к ним присоединились все мальчишки квартала с Баболеном впереди.

В ту самую минуту г-н Жакаль и Жибасье свернули на улицу Урсулинок.

– Вовремя мы управились! – отметил г-н Жакаль. – Если бы нас узнали, мы рисковали бы вызвать неудовольствие всей этой милой компании.

– Не ускорить ли нам шаг, ваше превосходительство?

– Да нет. Впрочем, вы, очевидно, беспокоитесь за Карамельку? Меня волнует судьба этой интересной собачки; мне, возможно, понадобится ее помощь, чтобы соблазнить одного моего знакомого пса.

– Что же вас волнует?

– Как она вас найдет?

– О-о, это пусть вас не тревожит! Она в надежном месте.

– Где?

– У Барбетты в Виноградном тупике, куда она и заманила Бабиласа.

– Да-да-да, у Барбетты… Скажите, это случаем не та знакомая Овсюга, что сдает стулья внаем?

– А также и моя знакомая, ваше превосходительство.

– Вот уж не знал, что вы набожны, Жибасье!

– А как же иначе, ваше превосходительство? Я с каждым днем старею: пора подумать о спасении души.

– Аминь! – проговорил г-н Жакаль, зачерпнул огромную щепоть табаку и с шумом втянул ее в себя.

Собеседники спустились по улице Сен-Жак, на углу улицы Вьей-Эстрапад г-н Жакаль сел в карету, отпустив Жибасье, а тот кружным путем снова вышел на Почтовую и вошел к Барбетте, где мы его и оставим.

XV.

Миньон и Вильгельм Мейстер

Розочка совершенно пришла в себя и пристально посмотрела на Людовика ясными глазами. Девочка выглядела обеспокоенной и печальной. Она открыла было рот, чтобы поблагодарить молодого человека или рассказать ему о причинах обморока. Но Людовик, ни слова ни говоря, приложил ей свою руку ко рту, боясь, очевидно, развеять ее сонливость, которая, как правило, сопровождала приступы.

– Поспи, Розочка, – ласково шепнул он. – После таких приступов, как сегодня, тебе необходимо немного отдохнуть. Спи!

Поговорим, когда проснешься.

– Да, – только и ответила девочка, проваливаясь в забытье.

Людовик взял стул, бесшумно поставил его рядом с постелью Розочки, сел и, опершись на деревянную спинку кровати, задумался…

О чем он размышлял?

Попытаемся передать нежные и чистые мысли молодого человека, проносившиеся в его голове, пока спала девочка.

Прежде всего, следует отметить, что она была обворожительна! Жан Робер отдал бы свою самую красивую оду, а Петрус не пожалел бы лучший эскиз за право полюбоваться ею хотя бы мгновение: Жан Робер – чтобы воспеть ее в стихах, Петрус – чтобы написать с нее портрет.

Розочка была по-своему красива, ее не портили ни детская угловатость, ни отчасти болезненная бледность, а смуглый оттенок кожи придавал ей сходство с Миньон Гете или Шеффера.

Она переживала краткий миг превращения из девочки в девушку, когда душа и тело сливаются воедино, когда, по мысли поэта, актер впервые взглянул на цыганку с любовью и это чувство отозвалось в ее душе.

Надобно признать, что Людовик имел некоторое сходство с франкфуртским поэтом. Пресытившись жизнью до срока, Людовик мало чем отличался от молодых людей того времени, которое мы взялись описывать и на которое отчаявшиеся и насмешливые герои Байрона бросили свой поэтически-разочарованный взгляд; каждый считал, что достоин стать героем баллады или драмы, Дон Жуаном или Манфредом, Стено или Лара. Присовокупите к тому, что Людовик, врач и, стало быть, материалист, смотрел на жизнь сквозь призму науки. Привыкши иметь дело с человеческой плотью, он, как Гамлет, философствующий над черепом Йорика, до сих пор рассматривал красивую внешность лишь как маску, за которой скрывается смерть, и при каждом удобном случае безжалостно высмеивал тех из своих собратьев, которые воспевали безупречную красоту женщин и платоническую любовь мужчин.

Несмотря на противоположные взгляды двух своих лучших друзей, Петруса и Жана Робера, он видел в любви лишь чисто физиологический акт, зов природы, наконец, соприкосновение двух тел, приводящее к тому же результату, что и электрическая батарея, не более того»

Тщетны оказались попытки Жана Робера бороться с этим материалистом, призывая на помощь все дилеммы самой изысканной любви; напрасно Петрус демонстрировал скептику проявления любви в природе в целом. Людовик был непреклонен:

в любви, как и в религии, он оставался атеистом. Так и получилось, что с тех пор, как он окончил коллеж, все свое свободное время – а его было у Людовика очень немного – он посвящал случайным подружкам вроде принцессы Ванврской, красавицы Шант-Лила, в обществе которой мы его уже встречали.