Сальватор
Шрифт:
— Пусть будет бульон!
— А потом я брошу на решетку пару отбивных; это будет гораздо вкуснее, чем в трактире.
— Делайте как считаете нужным.
— Через пять минут бульон и отбивные будут у вас.
Аббат кивнул и стал подниматься по лестнице.
Войдя к себе, он отворил окно. Последние лучи заходящего солнца золотили в Люксембургском саду ветви деревьев, на которых уже начинали набухать почки.
Сиреневая дымка, повисшая в воздухе, свидетельствовала о приближении весны.
Аббат сел, оперся локтем о подоконник и залюбовался вольными воробышками, громко щебетавшими, прежде чем вернуться в укрытые зеленью гнезда.
Верная данному слову, привратница принесла бульон и пару отбивных; не желая прерывать размышления монаха, которого привыкла видеть задумчивым, она придвинула стол к окну, у которого сидел Доминик, и подала обед.
У аббата вошло в привычку крошить хлеб у окна, и птицы, привыкшие к этой спортуле, слетались сюда, как римские клиенты к двери Лукулла или Цезаря.
Целый месяц его окно оставалось запертым; все это время птицы тщетно взывали к своему покровителю и, сидя за подоконником, с любопытством заглядывали через стекло.
Комната была пуста: аббат Доминик был в Пангоэле.
Но увидев, что окно снова отворилось, птички стали чирикать вдвое громче прежнего. Казалось, они передают друг другу добрую весть. Наконец некоторые из них, памятливее других, решились подлететь к монаху.
Шум крыльев привлек его внимание.
— A-а, бедняжки! — промолвил он. — Я совсем было о вас позабыл, а вы меня помните. Вы лучше меня!
Он взял хлеб и, как это делал раньше, стал его крошить.
И вот уже вокруг него закружились не два-три самых отважных воробышка, а все его старые питомцы.
— Свободны, свободны, свободны! — бормотал Доминик. — Вы свободны, прелестные пташки, а мой отец — пленник!
И снова рухнул в кресло и глубоко задумался.
Он машинально выпил бульон с корочкой хлеба, мякиш от которого отдал птицам, и съел отбивные.
Тем временем день клонился к вечеру; освещены были лишь верхушки деревьев и труб. Птицы улетели, и из зелени деревьев доносился их затихающий щебет.
Все так же машинально Доминик протянул руку и развернул газету.
В двух первых колонках многословно пересказывались события, имевшие место накануне. Аббат Доминик знал, как к ним относиться (во всяком случае, знал не хуже, чем правительственная газета, и пропустил эти колонки). Взглянув на третью, он задрожал всем телом, в глазах у него потемнело, на лбу выступил пот: не успев еще прочесть сообщение, он выхватил взглядом трижды повторенное свое имя, вернее — имя отца.
По какому же поводу трижды упоминали в газете о г-не Сарранти?
Несчастный Доминик испытал потрясение сродни тому, что пережили сотрапезники Валтасара, когда невидимая рука начертала на стене три огненных роковых слова.
Он протер глаза, будто подернувшиеся кровавой пеленой, и попытался читать. Но его руки, сжимавшие газету, дрожали, и строчки запрыгали перед глазами, как солнечные зайчики, отраженные в колеблющемся зеркале.
Наконец, он положил газету на колени, крепко сжал ее по краям обеими руками и в умирающем свете дня прочел…
Вы, разумеется, догадываетесь, что он прочел, не правда ли? Это было разосланное в газеты чудовищное сообщение, с которым мы вас ознакомили, — сообщение, обвинявшее его отца в краже и убийстве!
Удар молнии не мог бы поразить его сильнее, чем эти ужасающие слова.
Но вдруг, вскочив с кресла, он с криком бросился к секретеру:
— Слава Богу! Эта клевета, о мой отец, будет возвращена в преисподнюю, откуда она вышла!
И он достал из ящика уже известный читателям документ: исповедь, написанную г-ном Жераром.
Он страстно припал губами к свитку, от которого зависела человеческая жизнь, более чем жизнь — честь: честь его отца!
Он развернул драгоценный свиток, дабы убедиться в том, что в своей торопливости ничего не перепутал, узнал почерк и подпись г-на Жерара и снова поцеловал документ. Потом он спрятал его на груди под сутаной, вышел из комнаты, запер дверь и поспешно пошел вниз.
В это время навстречу ему поднимался какой-то человек. Но аббат не обратил на него внимания и едва не прошел мимо, как вдруг почувствовал, что тот схватил его за рукав.
— Прошу прощения, господин аббат, — проговорил незнакомец, — я как раз к вам.
Доминик вздрогнул при звуке этого голоса, показавшегося ему знакомым.
— Ко мне?.. Приходите позже, — сказал Доминик. — У меня нет времени снова подниматься наверх.
— А мне некогда еще раз приходить к вам, — возразил незнакомец и на сей раз схватил монаха за руку.
Доминик испытал неизъяснимый ужас.
Руки, сдавившие его запястье железной хваткой, были похожи на руки скелета.
Он попытался разглядеть того, кто так бесцеремонно остановил его на ходу; но лестница тонула в полумраке, лишь слабый свет сочился сквозь овальное оконце, освещая небольшое пространство.
— Кто вы такой и что вам угодно? — спросил монах, тщетно пытаясь высвободить руку.
— Я господин Жерар, — представился гость, — и вы сами знаете, зачем я пришел.
Доминик вскрикнул.
Но происходящее казалось ему совершенно невероятным; чтобы окончательно поверить, он хотел уже не только слышать, но и увидеть воочию г-на Жерара.
Он обеими руками ухватился за пришельца и подтащил его к окну, из которого падал луч закатного солнца — единственный, освещавший лестницу.
Луч выхватил из темноты голову призрака.
Это был в самом деле г-н Жерар.
Аббат отшатнулся к стене; в глазах у него был ужас, волосы встали дыбом, зубы стучали.
Он был похож на человека, у которого на глазах мертвец ожил и поднялся из гроба.