Сальватор
Шрифт:
— Давай, мой мальчик, давай! Ты на верном пути!
— Раз дядя сам позволяет, — проговорил Петрус, вынужденный продолжать свою мальчишескую выходку, — я вам скажу, что у маркизы де Латурнель, как у всех…
Петрус собирался сказать: «Как у всех старых дам», но в нескольких шагах от себя вовремя увидел угрюмое лицо пожилой вдовы и спохватился:
— Я вам скажу, что у маркизы де Латурнель, как у всех маркиз, есть мопс или, вернее, моська, по кличке Толстушка.
— Прелестное имя! — заметила г-жа де Маранд. — Я не знала, как зовут собачку, но видела ее.
— Значит, вы сможете подтвердить, что я не лгу, — продолжал Петрус. — Кажется, от мопса или, точнее, моськи прямо-таки разит мускусом… Я прав, дядюшка?
— Абсолютно прав! — согласился старый генерал.
— А от этого запаха, похоже, свертываются соусы. Мадемуазель Толстушка — большая гурманка: всякий раз как маркиза де Латурнель приходит навестить моего дядю, ее собачка наведывается к повару… Могу поспорить, что ужин моему дорогому дядюшке был сегодня отравлен — вот отчего он смотрит мрачно и в то же время так печален.
— Браво, мальчик мой! Ты все объяснил чудесным образом. Впрочем, если бы я захотел отгадать, почему ты сам сегодня так весел и в то же время рассеян, думаю, я оказался бы прорицателем ничуть не хуже тебя… Однако мне не терпится узнать, что от меня угодно прекрасной сирене, а потому отложу объяснение до другого дня.
Он обернулся к г-же де Маранд.
— Вы сказали, сударыня, что хотели обратиться ко мне с просьбой: я вас слушаю.
— Генерал! — начала г-жа де Маранд, вложив в свой взгляд всю нежность, на какую была способна. — Вы имели неосторожность неоднократно заявлять, что я могу рассчитывать на вашу руку, ваше сердце, вашу голову — словом, на все, что вам принадлежит. Вы мне это говорили, не так ли?
— Да, сударыня, — отвечал граф с галантностью, какую в 1827 году можно было встретить разве что у стариков. — Я вам сказал, что, не имея возможности жить ради вас, я был бы счастлив за вас умереть.
— И вы по-прежнему сохраняете это похвальное намерение, генерал?
— Больше чем когда-либо!
— В таком случае, клянусь, у вас появилась возможность доказать мне свою преданность.
— Даже если эта возможность висит на волоске, сударыня, я и тогда готов за нее ухватиться.
— Слушайте же, генерал!
— Я весь обратился в слух, сударыня.
— Именно эта часть вашей личности мне и нужна во временное пользование.
— Что вы имеете в виду?
— Мне на сегодняшний вечер понадобятся ваши уши, генерал.
— Что же вы сразу-то не сказали, чаровница?! Подайте ножницы, и я сейчас принесу их вам в жертву без страха, без сожаления, даже без упрека… с единственным условием: вслед за ушами вы не станете требовать мои глаза.
— Что вы, генерал, успокойтесь! — произнесла г-жа де Маранд. — Речь не идет о том, чтобы отделять их от головы, на которой, как мне кажется, они прекрасно сидят! Я хотела лишь попросить вас повернуть их в ту сторону, куда я вам укажу, всего на час, и внимательно послушать. Иными словами, генерал, я буду иметь честь представить вам одну из своих подруг по пансиону — лучшую подругу, — девушку, которую мы с Региной зовем сестрой. Должна вам сказать, она достойна вашего внимания, как и нашей дружбы. Она сирота.
— Сирота! — вмешался Жан Робер. — Вы только что сами сказали, сударыня, что вы и госпожа графиня Рапт — ее сестры, не так ли?
Госпожа де Маранд одарила Жана Робера благодарной улыбкой и продолжала:
— У нее нет родителей… Ее отец, храбрый гвардейский капитан, офицер Почетного легиона, был убит в бою при Шампобере в тысяча восемьсот четырнадцатом году. Вот почему она оказалась вместе с нами в пансионе Сен-Дени. Ее мать умерла у нее на руках два года тому назад. Девушка бедна…
— Бедна! — подхватил генерал. — Не вы ли сказали, сударыня, что у нее есть две подруги?
— Она бедна и самолюбива, генерал, — продолжала г-жа де Маранд, — и хотела бы зарабатывать на жизнь искусством, потому что шитьем прокормиться просто не в силах… Кроме того, она пережила огромное горе и хотела бы не забыть его, но забыться.
— Огромное горе?
— О да, самое неизбывное, какое только способна вынести женская душа!.. Теперь, генерал, вы все знаете и великодушно отнесетесь к тому, что выражение ее лица очень печально. Я прошу вас прослушать ее голос.
— Прошу прощения за вопрос, который я собираюсь задать, — начал генерал, — он не столь уж нескромен, как может показаться на первый взгляд: в том деле, которому собирается себя посвятить ваша подруга, красота не последняя вещь. Итак, ваша подруга хороша собой?
— Как античная Ниобея в двадцать лет, генерал.
— А поет она?..
— Не скажу — как Паста, не скажу — как Малибран, не скажу — как Каталани, скажу так: поет по-своему… Нет, не поет — плачет, страдает, заставляет слушателей плакать и страдать вместе с собой.
— Какой у нее голос?
— Великолепное контральто.
— У нее уже были публичные выступления?
— Никогда… Сегодня вечером она впервые будет петь для пятидесяти человек.
— И вам угодно…
— Я бы хотела, генерал, чтобы вы, общепризнанный знаток, внимательно прослушали ее, а потом помогли ей, как сделали бы это в подобных обстоятельствах для меня. Мне угодно, как вы выражаетесь, чтобы вы жили ради нашей любимой Кармелиты, правда, Регина? Пусть каждая минута вашей жизни будет посвящена ей одной! Словом, я желаю, чтобы вы объявили себя ее рыцарем и чтобы с этой минуты стали самым верным ее защитником и самым пламенным обожателем. Я знаю, генерал, что в Опере ваше мнение — закон.
— Не краснейте, дядюшка: это ни для кого не секрет, — заметил Петрус.
— Я хочу, — продолжала г-жа де Маранд, — чтобы имя моей подруги Кармелиты звучало в устах всех ваших друзей… Я не говорю, что требую для нее немедленного ангажемента в Оперу: мои запросы скромнее. Но поскольку именно из вашей ложи…
— «Судной ложи», сударыня, — вставил Петрус, — назовите ее настоящим именем.
— Пусть так… И вот, поскольку именно из этой судной ложи звучит трубный глас всех репутаций, поскольку именно в ней воздвигается слава будущих знаменитостей или рушится слава нынешних звезд, я рассчитываю на вашу искреннюю и преданную дружбу, генерал, чтобы вознести хвалу Кармелите во всех местах, которые вы будете удостаивать своим посещением: в клубе, на скачках, в Английском кафе, у Тортони, в Опере, в Итальянском театре, я бы даже сказала, во дворце, если бы ваше присутствие в моем скромном доме не свидетельствовало столь явно о ваших политических пристрастиях. Обещайте же мне продвинуть — удачное слово, не правда ли? — мою прекрасную и печальную подругу так далеко и так скоро, как только сможете. Я буду вам за это вечно признательна, генерал.