Сама себе враг
Шрифт:
– Он еще очень молод, – утешала я Анну, когда та поделилась со мной своими опасениями в отношении характера ее сына. – Но не волнуйтесь: у него есть воля, и он знает, что делает.
– Он с детства был таким, – не без тайной гордости ответила мне Анна и рассказала уже раз двадцать слышанную мною историю о том, как повел себя Людовик, когда его мальчиком привезли в монастырь кармелиток, чтобы монахини познакомили его с жизнью своей обители. Король тогда повернулся к ним спиной, проявив большой интерес к дверной задвижке. Анна попросила его перестать играть с запором и обратить внимание на
– Я заметила ему, – продолжала Анна, – что это неучтиво по отношению к сестрам-кармелиткам, и велела по крайней мере поприветствовать их. «Я не скажу им ни слова, – ответил король. – Я хочу играть с задвижкой, но придет день – и я заговорю так громко, что меня услышит вся Франция!»
Не знаю, верно ли Анна передала сказанное им или нарочно облекла это в форму афоризма. Ведь она была просто без ума от своего юного короля.
Но теперь он подрос, и ему предстояло нынче танцевать с моей Генриеттой. Этикет требовал, чтобы король пригласил на танец самую знатную из присутствующих дам, но мы с Анной танцевать не собирались, и потому он должен будет выбрать мою дочь.
Я сидела вместе с Анной на небольшом возвышении и с радостью поглядывала на Генриетту. Музыканты уже заняли свои места, однако короля все еще не было и потому танцы не начинались. Господи, какую же замечательную пару они составят! Юные, красивые, улыбающиеся друг другу и своим матерям…
Наконец в зале появился Людовик. Да, Анна имела все основания им гордиться. Он очень возмужал за последнее время и держался великолепно – как и подобает королю. Глаза Анны сияли восторгом.
Все, кроме меня и королевы, встали. Людовик же приблизился к нам и поцеловал сначала руку своей матери, а потом мою.
Зазвучала музыка. Все с нетерпением ожидали, когда же король соблаговолит выбрать себе даму. Однако Людовик не спешил. Он рассеянно обвел глазами присутствующих, и я поняла, что ему скучно. Взгляд короля остановился было на Генриетте, но подошел он не к ней, а к какой-то родственнице кардинала Мазарини – женщине, которая была несколькими годами старше его.
Анну было не так-то легко вывести из себя, но нарушение этикета она считала едва ли не преступлением. С трудом поднявшись – и у нее, и у меня от долгого ожидания несколько затекли ноги, – она вышла на середину зала и вполголоса, но так, что ее слова услышали все до единого, сказала сыну:
– Дорогой, ты, верно, позабыл, что здесь находится принцесса Генриетта. Первый танец по праву принадлежит ей.
– Я буду танцевать, с кем захочу, – возразил король.
Я поняла, что мне пора вмешаться. Людовик оскорбил мою дочь, и я не могла этого так оставить. Быстро подойдя к Анне, я проговорила:
– Принцесса Генриетта не может сегодня танцевать. Она повредила ногу.
Я редко видела Анну столь рассерженной. Поступок сына и его упрямство разрушили ее планы. Ведь этот прием она устроила только ради Генриетты! Королева гневно взглянула на Людовика и громко заявила:
– Если принцесса не может танцевать, то и король не сделает нынче ни единого па!
Затем она подозвала к себе Генриетту. Моя бедная крошка, пунцовая от стыда, несмело приблизилась
– Танцуйте! – приказала она.
Людовик посмотрел на напуганную маленькую девочку, и мне показалось, что он почувствовал раскаяние, ведь от природы он был вовсе не злой. Они стали танцевать, но без души, словно механические куклы. Наконец король с холодной улыбкой сказал:
– Это не ваша вина, Генриетта. Просто я нынче не расположен к детским забавам.
До конца вечера Людовик пребывал в мрачном настроении. Праздник был безнадежно испорчен.
Случившееся на приеме очень удручило Генриетту. Ей еще больше прежнего захотелось уехать из Франции, чтобы присоединиться к брату Карлу.
О нем между тем давно не было хороших известий. Он вел нелегкую жизнь скитальца, на которую обрекла его судьба. Генри был при нем и, как мне сообщали, чувствовал себя совершенно счастливым. Впрочем, о нем я не хотела даже ничего слышать.
Все мои дети доставляли мне огорчения – кроме Генриетты, и если бы мне удалось выдать ее замуж за Людовика, я могла бы сказать, что я сделала доброе дело.
Мы продолжали жить в Париже, влача однообразное и безотрадное существование.
Вскоре моя дочь Мэри прислала мне письмо, в котором сообщала, что собирается посетить нас.
Я все еще сердилась на свою старшую дочь за то, что она пренебрегла моей просьбой назвать ее сына Карлом. Вильгельм! Какое неприятное имя! Я знала, что голландский парламент был рад, что наследного принца нарекли именно так. Но насколько лучше звучало бы имя Карл, которое напоминало бы об ее отце и брате! Однако Мэри была не менее упряма, чем остальные мои дети. Ей непременно надо было настоять на своем, хотя в данном случае она предпочла выполнить волю своей несносной свекрови, а не мою.
Мэри писала, что в последнее время чувствует себя неважно и надеется, что поездка в Париж пойдет ей на пользу. Я ответила, что тогда ей лучше всего будет остановиться в Шайо: это самое подходящее место для больного человека, который нуждается в отдыхе.
Однако по приезде Мэри дала понять, что прибыла в Париж вовсе не для того, чтобы отдыхать. Она привезла с собой множество нарядов и драгоценностей, при помощи которых намеревалась произвести впечатление на французский двор. Все это, должно быть, стоило целое состояние, заметила я, подумав про себя, что эти деньги могли бы пойти на дело ее брата. Впрочем, я признавала, что она и так во многом помогала Карлу и всегда готова была приютить его, когда он в этом нуждался.
Мэри была весьма привлекательна. Густые каштановые волосы и голубые глаза красили ее. Она не только не захотела остаться в Шайо, но выказала явное безразличие к моему любимому пристанищу. Веселая, миловидная, она сразу же понравилась королеве, и та приглашала ее на все приемы и балы.
Я была рада ее успеху при дворе. Но я заметила, что ее повсюду неизменно сопровождала дочь Эдварда Хайда, и подумала, что со стороны Мэри было неосмотрительно привозить эту девушку в Париж.
– Мне никогда не нравился Эдвард Хайд, – сказала я, – и я не могу понять, почему твой брат так высоко его ценит.