Шрифт:
1. Цыганка
Рабочее место цыганки было в сквере Адмиралтейства. Она приходила туда в девять утра с белым полиэтиленовым мешком, в котором лежали бутерброды с колбасой и сыром, колода карт, бутылка пива и картонная табличка на веревочке с написанным от руки текстом «Обеденный перерыв». В час дня цыганка доставала табличку и вешала ее на край садовой скамейки, где она работала. После чего неторопливо ела бутерброды, запивая их пивом.
Это была профессиональная цыганка, работающая в одиночку. Бахрома ее черной с цветами шали почти совсем стерлась от долгого трения об
Она гадала по глазам, по руке и на картах. Такса была строго определенной. Рубль за гадание по глазам и руке и три рубля за карты. Цыганка не унижала себя вымогательством.
Константин Саввич долгое время присматривался к цыганке.
Гадальная скамейка лежала на любимом маршруте его пенсионерских прогулок. Маршрут этот Константин Саввич выбрал с женою Анастасией Федоровной на следующий день после ухода из конструкторского бюро. Ранее Константин Саввич цыганку не видел, поскольку ее рабочее время совпадало с часами работы Константина Саввича.
Константин Саввич Самарин двадцать лет был начальником КБ, год как вышел на пенсию и теперь гулял один или с женой в сквере Адмиралтейства, размышляя о жизни. Никогда он не имел времени достаточно подробно поразмыслить на общие темы. Вид работающей цыганки настораживал Самарина. Смутная мысль посещала его – будто не всё успел узнать он о жизни.
Константин Саввич гадающих цыганок побаивался. Он был человеком четким и определенным, а произвол гадания не умещался в материалистических рамках. Если бы предсказание вдруг исполнилось, чего и боялся Константин Саввич, то пришлось бы, будучи человеком честным, менять взгляды. А менять взгляды – занятие хлопотное.
Но однажды Константин Саввич подошел к гадалке и занял очередь. Все-таки он был инженером, то есть исследователем загадок, и было малодушно с его стороны уклоняться от встречи с неясными силами природы.
Константин Саввич стоял в очереди и заставлял себя внутренне усмехаться. Еще ему была приятна мысль о том, что происходящее можно было считать старческой причудой.
Цыганка курила короткую коричневую трубку. Отпустив очередную девушку, которой она нагадала на картах «дальнюю дорогу, соперницу-брюнетку и трефового короля без квартиры, разведенного, тридцати шести лет», она подняла глаза на Самарина, и во взгляде ее мелькнул интерес специалиста.
– Садитесь, – приказала она, указывая на место рядом с краем шали.
Самарин сел. Стертая бахрома пересекала скамейку. Константин Саввич сидел на светлой стороне, старуха-цыганка принадлежала темной половине.
– По глазам, по руке или на картах? – спросила цыганка, попыхивая трубкой.
– А как лучше? – спросил Самарин.
– Правильнее всего по глазам, по руке прогноз более долгосрочный, на картах прогноз с романтическими подробностями.
– По глазам, – сразу сказал Самарин, предпочитая точность.
Очередь благоговейно прислушивалась к разговору.
– Что было скажу и что будет скажу, – монотонным голосом, чуть раскачиваясь, начала старуха. – Что есть скажу, каков есть скажу, каким никогда не будешь…
Константин Саввич слушал внимательно, отмечая логические неточности в гадании и намереваясь обратить на них внимание цыганки.
– Тебе шестьдесят шесть лет, жена у тебя, дочь и два внука. На пенсии ты, – несколько удивленно произнесла цыганка. – Мало жил. Очень мало жил, – жестко произнесла она и задумалась.
– Что значит «мало жил»? – спросил Самарин.
Старуха достала из складок шали указку, сделанную в виде шариковой ручки, растянула ее в длину и слегка наклонилась вперед. Ее глаза уставились в землю. Константин Саввич и люди в очереди тоже уставились в землю.
– Вот ты, – сказала цыганка, ставя на земле маленькую точку концом указки. – Вот путь твой, – сказала она, проводя вектор по направлению к шпилю Адмиралтейства. – Вот взгляды твои, – сказала она, заключая нарисованный вектор в узкий коридорчик параллельных линий. – Это «нельзя», а это «надо». Нельзя и надо – вот где ты ходил.
– Нельзя и надо… Нельзя и надо… – прошелестело в очереди.
– А жизнь смотри какая, – торжественно сказала цыганка, обводя указкой пространство.
Все невольно оглянулись и увидели, что в сквере Адмиралтейства прогуливается юная осень и ездят наперегонки детские коляски, осыпаемые сухими листьями. Небо просвечивало сквозь ветки и было далеким, загадочно улыбающимся. На скамейке у памятника Пржевальскому, под которым, подогнув ноги под себя, лежал бронзовый верблюд, сидели молодые мужчина и женщина. Они целовались. Верблюд смотрел на них печально, будто зная, что ничего хорошего из этого не получится.
Маленький вектор, нарисованный на земле в коридорчике «надо» между двумя «нельзя», выглядел жалким по сравнению с открывшейся картиной.
– Позвольте, – сказал Константин Саввич, заметно уязвленный. – Но ведь они есть, эти слова! Что же, по-вашему, все можно? А где нельзя?
– Там нельзя, – показала цыганка своей указкой. – Подальше, за сухим деревом с черной корой, за тяжелым камнем…
Константин Саввич заплатил рубль и пошел по аллее. Странное гадание получилось, Константин Саввич! Будто узнал всё про себя и ничего не узнал. Бронзовый верблюд проводил Константина Саввича взглядом и снова повернул голову к влюбленным.
2. На выставке
Константин Саввич шел в Гавань на выставку. Васильевский остров равномерно перемещался под ним на восток. Отражения солнца плавали во вчерашних лужах, пересекаемые парусниками кленовых листьев. Высокая сутулая фигура Самарина не торопясь миновала деревья на бульварах, скамейки, афиши, фонарные столбы и других пешеходов. В ней были обособленность и замкнутость.
Константин Саввич думал о маленьком векторе.
Он не мешал осени и прохожим – не суетился, расходясь со встречными, как бывает, когда разминуться пытаются люди воспитанные и нерешительные, в результате чего, синхронно меняя направление, они все же сталкиваются, рассыпаясь в извинениях. Константин Саввич следовал своим курсом твердо и последовательно. Было три часа пополудни, до конца рабочего дня в КБ оставалось два часа. Секунды рабочего времени еще продолжали стучать в Самарине.