Самарская вольница
Шрифт:
Но прежде чем маленький отряд есаула Бешеного приблизится к городу, развернем старинный государев указ и прочтем следующее:
«От царя-государя и великого князя всея Русии Михаила Федоровича на Яик-реку строителю купчине Михаилу Гурьеву и работным людям всем.
На реке на Яике устроить город каменной мерою четырехсот сажен [58] , кроме башен. Четырехугольный, чтоб всякая сторона была по сту сажен в пряслах [59] между башнями. По углам сделать четыре башни, да в стенах меж башен поровну – по пятьдесят сажен. Да в двух башнях быть двоим воротам, сделати тот каменный город и в ширину и в толщину с зубцами, как Астраханский каменный город. Стену городовую сделать в толщину полторы сажени, а в вышину и с зубцами четырех сажен, а зубцы по стене делать в одну сажень, чтоб из тех башен в приход воинских людей можно было очищать на все стороны.
58
Сажень – 2,14 метра.
59
Прясла – часть городской стены от башни до башни.
А ров сделать около того города – копати новый и со всех сторон от Яика-реки; по Яик-реке сделать надолбы крепкие, а где был плетень заплетен у старого города, там сделать обруб – против того, как [60] сделан в Астрахани. А на той проезжей башне Яика-города сделать церковь Шатрову во имя Спаса нерукотворного да в верхних приделах апостолов Петра и Павла, а башни наугольные сделать круглые…»
Городские башни имели пушки подошвенного и головного боя, били вдоль земли по близкому противнику и с высоты на более значительное расстояние. Казаки есаула Максима Бешеного приблизились к каменной тверди Яицкого городка после полудня. У закрытого проезда сквозь надолбы перед рвом увидели стрельцов Головленкова приказа – в малиновых кафтанах, с ружьями и при саблях, в руках длинные бердыши. Им бы, казакам, насторожиться, но Максим знал, что у Степана Разина в войске едва ли не каждый третий из переметнувшихся стрельцов, и потому на окрик сторожа: «Кто такие и к кому правите?» – Максим Бешеный, не задумываясь, ответил:
60
Против того, как – так же, как…
– Казаки Верхнего Яицкого городка с добрыми вестями к батюшке атаману Степану Тимофеевичу. А станется, что батьки уже нет, то к тутошнему походному атаману.
Стрелец от надолбных ворот по мосту через ров прошел к башне, стукнул кулаком в небольшое окно. Показалось чье-то бородатое лицо, переговорили между собой. Казаки, подъехав вплотную к надолбам, через раскрытые городские ворота увидели, что от башни в центр города наметом погнал коня еще один стрелец.
– Ты чего это, борода мочальная, мешкаешь? – прокричал с хрипотцой изнывающий от жары и нетерпеливый до кабака Ивашка Константинов. А кричал он караульному у надолбов, который не спешил отойти от окошка в башне, где располагался старшой над воротной стражей. И вороной конь есаула уперся грудью в заостренные верхи толстых столбов, вкопанных в двадцати саженях от рва, – не враз-то подскочишь к каменной тверди, многие полягут, пока будут перелезать через это препятствие перед рвом.
– Чего ж мне не мешкать! – отозвался от башни молодой и щекастый стрелец с коротенькой окладистой бородкой. – Не блох ловить поставлен, а к службе. Да и ты, казак, в город едешь не родильную ложку с солью да с перцем есть! [61] Скажет начальство впустить вас – отопру надолбу, не скажет – не отопру…
– Да как ты смеешь не пускать казаков к атаману, ежели мы к нему от верхового войска посланы! – звонко, возмутившись, выкрикнул задиристый Петушок и плетью погрозил недосягаемому стрельцу. – Вот только дай войти в город, перескубу твои волосишки в бороде!
61
Обычай потчевать отца новорожденного ложкой каши, круто посоленной и наперченной. «Солоно и горько рожать», – говорила при этом бабка-повитуха.
Стрелец был не робкого десятка, сверкнул глазами, словно бы для того, чтобы получше разглядеть грозильщика, прокричал в ответ не менее сурово:
– А что ж, рыжий, давай сойдемся! Токмо я твои петушиные перья считать не буду, а почну драть пучками – и с головы и с хвоста!
Казаки у надолбы, в том числе и Максим Бешеный, засмеялись, ибо ответ стрельца пришелся и им по нраву, да и Петушок был поражен острым словцом караульщика.
– Ну-у, ирод ненашенский, берегись! – вновь принялся стращать Петушок и в седле привстал, чтобы казаться грознее. – У меня костяшки на кулаках неделю свербят, о твои зубы почесаться не против!
– Полай, рыжий кобелина! Полай да оближись! – не уступал стрелец, невозмутимо и сам подобно надолбе торчал у противоположного края мостика через ров, облокотясь обеими руками на ратовище [62] бердыша. – А коль шустрый, под стать блохе прыгучей, скакни сюда…
Максим Бешеный прервал перебранку:
– Оставь его, Петушок! – громко проговорил он, всматриваясь в город через узкие ворота. Да не много увидишь издали – кусок улицы, плетни да углы амбаров… – Испуган зверь далече бежит! Как бы и твой переговорщик со страху от башни не сбежал, службу кинув!
62
Ратовище – древко копья, бердыша или рогатины.
Конный стрелец воротился к башне, крикнул старшому внутрь:
– Велено впустить и проводить гостей жданных!
Из башни через окошечко высунулась сытая краснощекая голова, с бородой и в малиновой шапке, сверкая непонятной улыбкой, прокричала караульщику у надолбы:
– Афонька! Отопри калитку, пущай въезжают, баня протоплена, венички нагреты… Позрим, сами ли не из пугливых? Дураку и в алтаре спуску нет, коль что ляпнет непотребное! А тут, я вижу, чертова дюжина дураков вваливается! – и недобро захохотал, потом исчез из окошка, словно суслик в норку юркнул проворно.
Караульный стрелец неспешно перешел по мостику над рвом, приблизился к надолбе и, не глядя на казаков, прогремел замком и железными запорами, отворил тяжелую калитку. Так же молча пропустил всадников, пропотевших и пыльных, снова закрыл калитку и следом за казаками пошел к воротной башне.
– Где батюшка атаман проживает? – спросил Максим Бешеный у караульного стрельца на башне. Тот, заломив шапку, ухмыльнулся и ответил двусмысленно:
– Батюшка атаман давно уже в Хвалынском море гуляет, душу свою удалую тешит. А вот вы, казаки, поздновато к нему собрались с поклонами да с гостинцами… Не обессудьте за таковую свою оплошку!
– И то, – в раздумии согласился Ивашка Константинов, помял наполовину седую бороду. – Соколу на воле гулять, не в каменной клетке боярских сокольничих дожидаться… А кто атаманит за него?
– Езжайте прямехонько на площадь, к войсковой избе, – и рукой махнул в глубь города. – Тамо вас по нашему уведомлению уже дожидаются, – и снова с загадочной усмешкой прокричал сверху: – Не тужите, казаки, по своему съехавшему атаману! И на погосте бывают гости, которые ночуют да горя не чуют! Эх ма-а! – и как-то сожалеючи о чем-то в душе, продолжал смотреть на ехавших мимо казаков.
На стене между зубцами, ближе к воротной башне, появилось более десятка стрельцов с пищалями. И в самой башне стало многолюднее в бойницах. И тут до сознания Максима Бешеного дошло вдруг только что сказанное стрельцом: «Не тужите, казаки, по своему съехавшему атаману!» За все время стражники ни разу не произнесли с уважением имени атамана, не выказали к нему сердечного расположения, а говорили с какими-то недомолвками. Тяжело забухало сердце, к голове прилила кровь. И не за себя встревожился, за молодых казаков…