Самая темная луна
Шрифт:
Черт, хватит! Я провел бог знает сколько времени с медиками, перед которыми стояла задача меня починить, так что по идее я должен уметь отгонять подобные мысли. Увы, разные методы, которым нас учили, не работают. Мрак никуда не уходит, не двигается с места. Может, потребовать от правительства компенсацию? Они, как и положено, оплатили мое лечение, но разве оно помогло? Явно нет. Ни Сильвину, ни мне, ни парню в гробу на помосте.
«Считай в обратном порядке», – советовали нам.
«Считай в обратном порядке и думай о том, что дарит тебе радость или покой. Ощущай
Когда я нуждаюсь в покое, то думаю о ней. С первой нашей встречи. Помогает до тех пор, пока о себе не напоминает реальность. Тогда возникает желание наказать себя за то, что ее больше нет в моей жизни, и я еще глубже погружаюсь во мрак.
Я не успеваю закончить сеанс собственной психотерапии – кто-то барабанит пальцами по микрофону, и звук громко разносится по залу.
– Как только все займут свои места, мы приступим, – мягко и безучастно произносит распорядитель похорон.
Наверное, он говорит это по несколько раз в неделю.
Зал умолкает, и погребальная церемония начинается.
По ее окончании часть гостей выстраивается в очередь к гробу, чтобы попрощаться, но мы продолжаем сидеть. Сильвин ловит мой взгляд и многозначительно поднимает глаза кверху. Кто-то хлопает меня по плечу. Я совру, если скажу, будто внутри не вспыхивает надежда. Карина?! Хотя я уверен, что не она.
Так и есть. Глория. Стоит за моей спиной, одетая в черное платье с вышитыми по лифу белыми цветами. Я видел Глорию в этом платье раз десять, не меньше. Десять похорон. Сегодня просто день потрясений: сначала Карина, за ней Сильвин, потом проигрыш на торгах – четырехквартирный дом в предместье Форт-Беннинга, шикарная была бы сделка, – а теперь вот Глория, которая всегда наводит меня на мысли о ее муже.
– Привет, Глория. – Я встаю, обнимаю ее.
Она тоже меня обнимает, отстраняется, обнимает вновь.
– Ты как? Я за тебя переживала. Не перезваниваешь. – Глория корчит гримаску. – Сволочь, – шепчет, не отводя взгляда.
– Работы по горло, да и не люблю я телефонных разговоров, ты же знаешь.
Глория закатывает темные глаза.
– Дети скучают, ясно? И постоянно о тебе спрашивают.
Дети. От чувства вины к горлу подступает кислота, жжет.
– Я тоже по ним скучаю. – Я опускаю взгляд к ногам Глории, за которые обычно цепляется младший отпрыск. – Буду звонить чаще, я свинья.
Улыбаюсь, и она кивает, чуть ослабляя натиск.
Я ощущаю тяжесть цепочки на шее. Один жетон мой, второй – мужа Глории. У меня есть обязательства и нет прав прятаться от горьких чувств, от скорби по нему, я должен помогать его детям. Я обещал.
– Самая настоящая свинья, – с улыбкой соглашается Глория. – Дядюшка-свинья все равно должен временами нам звонить.
Она вглядывается в мое лицо.
– Я тебя не сразу узнала. Из-за этого. – Глория пробегает пальцами по щетине на моем подбородке.
– Ну да. Я теперь свободный человек. Пора и вести себя соответственно.
– Вот и хорошо. Рада тебя видеть. Даже в таком месте. И тебя тоже. – Глория поворачивается к маме.
Та, не прерывая разговора со знакомой дамой, обнимает Глорию, целует в щеку.
– Карина выглядит прекрасно. – Глория поджимает губы, смотрит мне в глаза. – Она всегда прекрасна, но сейчас…
Глория умолкает, я отвожу взгляд.
– Сейчас выглядит счастливой. Да, именно, – улыбается она.
Ей Карина всегда нравилась, и я слышал, что они продолжают общаться даже после моего отъезда из гарнизона.
Я обегаю церковь взглядом в поисках Карины. Волосы у нее опять коричневого оттенка. Того самого, который между «каштановым и шоколадным», как она однажды пояснила. Это ее любимый оттенок в те периоды, когда «все под контролем». Менять цвет волос под состояние души – один из ритуалов Карины. У нее их целый арсенал – вроде амулетов на удачу.
– Ага. Рад, что она счастлива. Я виделся с ней утром, – сообщаю я Глории.
Она уже в курсе: это понятно по реакции, ни малейшего удивления.
– Дети с тобой? – меняю я тему.
Глория вновь закатывает глаза, качает головой.
– Нет. В Беннинге, с мамой. Я решила, что хватит с них таких мероприятий.
– Со всех нас хватит.
– Вот уж правда.
Подходит какая-то женщина, обнимает Глорию, вовлекает в беседу. Мама по-прежнему разговаривает, и я опять высматриваю Карину. Почему ее до сих пор не видно? Церковь не такая уж большая. Впрочем, Карина умеет растворяться, прятаться среди людей.
В беседе упоминают имя Мендосы, Глория выдает очередные машинальные ответы. Я слышал ее «спасибо» и «у меня все в порядке» много-много раз. Сочувствую ей, вынужденной жить в прошлом. Жить в нем тяжело, вырваться – еще тяжелее. Я понимаю как никто.
Сквозь приглушенные приветствия и соболезнования прорывается мамин голос:
– Микаэл, напомни, куда хочет поступать твоя сестра?
В маминых глазах растерянность, хотя мы обсуждали данный вопрос сотни раз.
– В МИТ, Массачусетский технологический институт, – сообщаю я маминой собеседнице и узнаю в ней мать Лоусона.
Она лучше своего сына, хотя быть лучше Лоусона не так уж и трудно. Я провел с ним последние четыре года во взводе, потом две операции в Афганистане и узнал его ближе, чем родная мать. Ничто не сближает людей так, как война. И еще смерть. В моем мире они идут рука об руку.
– Точно. В МИТ. В этом году она лучшая в классе, и в прошлом тоже. Еще, конечно, два года ждать, но в МИТ ее примут, они же не идиоты.
Мамины черные волосы выбились из заколки. Я их поправляю. Локоны, которые я помогал ей уложить в прическу сегодня утром, распались.
В памяти всплывает лицо Карины – как она хохотала, пока я обжигался о горячую плойку. Мы заметили на маминых пальцах ожоги, и Карина, само внимание и бескорыстие, предложила научить меня завивать мамины волосы. Иногда по утрам руки у мамы дрожали так сильно, что она не могла делать прическу сама, но помощи не просила – из упрямства.