Самоходка по прозвищу ". Прямой наводкой по врагу!
Шрифт:
Через пару дней в палату заявился Чурюмов Захар.
– И ты здесь? – ахнул Паша. – А чего ж полтора месяца знать о себе не давал?
– А ты чего молчал?
– На ноги только недавно встал.
– И я тоже. Угодил под «семидесятипятку». Весь экипаж, кроме меня, накрылся.
– А в моем экипаже Хижняк и Сорокин уцелели. По крайней мере тогда были живы. Не знаю, как сейчас.
– Васька Сорокин живой, у нас лежит. В этой Тростянке и соседних деревнях штук пять госпиталей. Станция неподалеку, вот сюда и везут. Наш госпиталь километрах в трех отсюда.
– Васька-то как? – спросил Карелин.
– Нога в двух местах переломана. Шкандыляет в гипсе на костылях. Жена ему письма пишет, а он за девками деревенскими бегает.
Поговорили о последнем бое, вспомнили ребят. Кто жив остался, а кого и нет уже на свете. Договорились, что в воскресенье Паша придет к ним в гости.
– Хорошо бы самогончику подкупить, – чесал затылок снова округлившийся, как медвежонок, лейтенант Чурюмов. – У тебя деньги есть? А то я свои уже промотал.
– Червонцев двести сохранилось, – достал из кармана пакет с письмами и фотографиями Карелин.
– Давай сотню сюда. Литр я куплю, сальца немного. Ну а хлеба или пирожков насобираем.
Когда провожал Чурюмова, встретил Катю. Разошлись бы молча, но Захар просто так пройти не мог:
– Ого, какие девушки соблазнительные ходят. Вас как зовут?
Но Катя, не обращая внимания на Чурюмова, предупредила Пашу:
– За территорию госпиталя не выходить.
– А то расстреляют, – подхватил Захар.
– Я до ворот друга провожу, – объяснил Карелин. – В одном полку воевали.
– Друг твой, видать по всему, выздоровел. Шатается без дела, тянет время, чтобы подольше в тылу отсидеться.
– Я, отсидеться? – у Чурюмова задергалась челюсть. – Глянь сюда!
Он распахнул халат. На боку багровой вмятиной отпечатался след от крупного осколка. Незажившая до конца рука от напряжения сжалась. Лопнула стянутая ожогами кожа, вытекла тонкая струйка черной крови.
– Иди докладывай, бля! В политотдел или сразу особистам. Тебе, наверное, за слежку приплачивают.
Самоходка Захара Чурюмова была подбита через час после машины Карелина. На глазах у лейтенанта сгорел живьем застрявший в перекошенном люке механик-водитель. Оторвало руки наводчику, а заряжающего добило взрывом снаряда.
Вся эта страшная картина подействовала даже на бывалого бойца Чурюмова. Временами он не мог себя сдержать. Ночами к нему являлись погибшие товарищи, а земляк-наводчик тянул несуществующие руки и просил:
– Помоги, Захарка…
А Чурюмов бессильно лежал на льду, не в силах сдвинуться хоть на метр подальше от пылающей самоходки и помочь товарищу и парила лужа вытекающей крови.
На нем уже тлел ватник и трещали волосы на голове, когда подбежали двое десантников из роты Бобича и отнесли подальше. Перед тем как потерять сознание, Захар увидел, как взорвалась его машина, а тело безрукого наводчика отшвырнуло, ударив о глыбу льда.
С тех пор на Чурюмова временами накатывала безудержная злость, он терял над собой контроль.
Катя попятилась, затем крикнула:
– Вас в психушку надо!
– Это тебя в психушку. Там весело с такой подстилкой будет.
Карелин тащил прочь упирающегося, матерившегося друга, а Катя кричала вслед:
– Я этого просто так не оставлю. Я доложу…
– Стучи куда хочешь, только сейчас помолчи, – с трудом удерживая Чурюмова, попросил Павел. – Человек под снаряд попал, весь экипаж сгорел. Ну иди, не мешай его увести. Успеешь, доложишь…
Дрянная получилась история. Хорошо хоть врачей поблизости не оказалось. А раненые много чего повидали, будут молчать.
Через несколько дней Павел навестил ребят, выпили, помянули погибших. Захар Чурюмов от выпитого самогона снова начал психовать, пытался собирать вещи и выписываться. Его кое-как успокоили.
Вася Сорокин, у которого на лбу вместе с оспинами появился осколочный шрам, рассудительно заметил:
– Захару пить ни к чему. Голову тем взрывом крепко тряхнуло. К врачам ходил, ругался: я, мол, не симулянт и госпиталь с вашими стукачами мне опротивел. Замполит с ним беседу имел, санитарку какую-то искал.
– Ты сам-то как, Васька? Жена пишет?
– А куда она денется. Три письма прислала и посылку собирает. Я ей велел первача в резиновую грелку налить и полотенцем обмотать. Меда обещала прислать. Позову, как получу.
– А чего ж ты за девками бегаешь? Жена у тебя душевная, двое детей. В тылу голодно, а она мед для тебя ищет.
– Бегаю, – важно согласился ефрейтор. – Только и они от меня бегают. На хрен ты нужен на костылях да в заштопанных кальсонах. Вот гипс снимут, одежкой обзаведусь и найду себе подружку. На войне без этого нельзя.
Сказано было так серьезно, что Паша и Захар, не выдержав, дружно засмеялись.
– Это почему же нельзя?
– Переживаний много. Друзья живьем сгорают. Мишке Швецову осколок в горло попал. Кровью захлебывается, а в глазах слезы. Кто же помирать хочет?
– Эх Васька, ты Васька!
– В ездовые буду проситься, – делился планами Сорокин. – Куда мне с перебитыми костылями? Тоска от всех этих танков-самоходок. Гробы железные! А мне детей еще поднимать надо.
Обнялись, попрощались, договорились встретиться еще.
А с Катей получилось следующее продолжение. Погода стояла хорошая, и по вечерам часто утраивали на лужайке танцы. Обычно играл баянист с ампутированными ступнями.
Хорошо танцевать мало кто умел. Больше топтались, прижимая к себе подруг, смеялись, о чем-то перешептывались. Приходили девушки и женщины в возрасте из села. Те, кто постарше и потерявшие мужей, искали комиссованных, неженатых. Одна из них, лет двадцати шести, подошла к Карелину, стала расспрашивать о семье, выпишут ли его на фронт.