Самои
Шрифт:
Два казака курили и беседовали во дворе, не обратили на девочку никакого внимания. Невысокий, худющий, с крупными лошадиными зубами сказал:
— Насколько мне известно, его положили в полевой лазарет с высокой температурой.
— Не мудрено, — ответил другой, с лицом похожим на хитрую лисью мордочку. — Любого кинет в жар от такой бабы.
Оба громко расхохотались.
В кадушке для сбора дождевой воды Верка вдруг увидела свою любимицу Мотю, плавающую вниз лицом, облепленную зеленоватой плесенью. Обида шилом кольнула маленькое сердце. Держа куклу в вытянутых руках перед собой, как доказательство гнуснейшего преступления, девочка, едва сдерживая слёзы, спросила казаков о своей тёте. Ей указали на распахнутые двери бани.
Войдя туда, Верка была настолько поражена увиденным, что мигом забыла про Мотины беды. Тётка Зоя сидела на полу, прислоняясь спиной к лавке. Лицо у неё, совсем ещё молодое, затянула восковая бледность. Её пышные волосы в беспорядке рассыпались по плечам, горящие лихорадочным блеском глаза застыли неподвижно, как у куклы.
— Нет, это так не кончится, — бормотала она, разговаривая сама с собой. — Я ещё всем вам покажу. Да я ничего не боюсь, меня ничто не остановит. А тебе, милый, я всё скажу, всё до конца…. Нет, ты не бросишь меня здесь. Не надейся.
На лице у Верки выражение растерянности сменила гримаса ужаса.
— Тётечка Зоя…
— Где ты, Верочка? — Зойка пошарила рукой в пространстве, повела невидящим взглядом туда-сюда. — Не оставляй меня, доченька, — произнесла она дрожащим голосом. Поймав под руку босые Веркины ступни, она принялась осыпать их поцелуями
— Тётя Зоя, тётя Зоя, — тормошила её девочка. — Я здесь. Посмотри на меня.
Сквозь пьяный туман женщина наконец рассмотрела Верку, схватила её за руку, пытаясь подняться.
— Солнышко моё… Я хочу исповедаться, — сказала Зойка, перебравшись с пола на лавку.
Девочка зачерпнула ковш воды, сунула его тётке ко рту и вскоре увидела, что лицо её постепенно оживает, взгляд приобрёл осмысленность, знакомая улыбка заскользила по её губам.
— Ты ведь меня любишь, доченька? — еле слышно спросила она, — Так позови ко мне Митю, — и тихонько рассмеялась.
Верка погладила её по волосам.
Митей звали главного казачьего сотника. Он был сорокалетним, хорошо сложенным, тёмноволосым мужчиной с суровым лицом и настороженным взглядом чёрных, как уголь, глаз. К Верке он относился хорошо. И потому девочка с большой охотой побежала выполнять тёткину просьбу. Она ещё решила, что надо дяде Мите рассказать про страшного незнакомца, прятавшегося в соседском огороде. Но попасть в избу сразу не удалось. Через двор шагала баба, топая, как солдат.
— Калиныч, твоя идёт! — крикнул один из казаков в раскрытые сени, и дверь тут же захлопнулась.
— Открой, слышишь, — толкнула баба подпёртую дверь.
— Ты совсем спятила. Беги домой, спрячься в погреб от шальной пули: красные вот-вот будут здесь, — глухо донеслось оттуда.
— Открой, я хочу тебя видеть.
— Мы ждём приказа на отступ. Всё равно нам расставаться. Уходи.
— Если ты не откроешь, я сяду тут у порога, — упрямо сказала баба.
По двери изнутри пнули с досады. — Вот дура! Что тебе с погляду?
— Я люблю тебя.
Дверь распахнулась. Приземистый казак с лиловой от перепоя физиономией показался за порогом.
— У меня таких любовей в каждом селе по десять штук было, — сказал он. — Иди, иди отсюда. Кончен наш роман.
— Ах ты сволочь! — баба сжала немалые кулаки, шагнула вперёд, а потом плечи её опустились, руки безвольно повисли вдоль тела. Она горестно захлюпала носом, по круглым щекам покатились слёзы.
— А ведь я тебя любила, — горестно сказала и, повернувшись, побрела к калитке, в которую уже входили двое селян.
Калиныч шагнул за порог и погрозил в спину уходящей бабе кулаком:
— Иди, иди, а то дождёшься.
Верка шмыгнула мимо него в раскрытую дверь и за столом в избе в компании пьяных казаков разглядела осоловелого сотника.
— Дядь Мить, — тоненьким голоском позвала девочка. Но её прервали. Вошли два деревенских мужика.
— Мы, извиняюсь… — начал было который постарше.
Увидев просителей, сотник рявкнул из-за стола:
— По одному!
Оба одновременно попятились в двери, в замешательстве столкнулись у порога. Тогда вперёд выступил второй, теребя в руках картуз:
— Ваше благородие, с просьбой мы к вам…
Сотник кивнул, разрешая говорить, и мужик зачастил, торопясь и запинаясь.
— Так ить, пруть красные. Большими силами, говорят, пруть с городу Троицку. Вы как решили — биться или отступать? Мы боимся, чтоб село, значить, не спалили. Может вы в чистом поле?
— Что? — сотник задохнулся от ярости и мгновенно побагровел. — Бунтовать-митинговать? Хлеб-соль красным приготовили?
Сотник схватил кухонный нож и с размаха вонзил его в стол. Потом двинулся на мужика, сверля его злобным взглядом, понизив голос до зловещего шепота:
— Знаешь, что я с тобой сделаю? Прикажу повесить крюком за ребро на собственных воротах. Сдохнешь ты не сразу, может и красных дождёшься. Передай им привет от оренбургского казака Дмитрия Копытова.
— Вон! — вдруг заорал сотник над самым Веркиным ухом и до смерти напугал девочку. Но не только её. Мужики, спотыкаясь о порог и друг о друга, стремглав, наперегонки бросились из избы и со двора.
Тут только сотник заметил Верку, перевёл дух и погладил девочку по головке. Увидел, что страх не покидает Веркины глаза, улыбнулся, поднял её сильными руками, повертел словно куклу перед собой и, поцеловав в лоб, поставил.
— Хочешь леденцов?
Конечно, Верка леденцов хотела. Получив желаемое, выложила дяде Мите все вести, с которыми пожаловала. Сотник выслушал девочку, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Разговор он закончил коротким: "Хорошо", и приказал трём казакам пойти с девочкой и поймать того, кто прячется в малине.