Самолет уходит в ночь
Шрифт:
Я посмотрел на начальника разведки. По его лицу было видно, что он волнуется.
Командир пробежал глазами телеграфную ленту. И стал читать вслух:
— «На аэродроме... противник сосредоточил до двухсот самолетов, большая часть бомбардировщики». — Сделал паузу и приказал: — Первой эскадрилье нанести удар днем, второй и третьей — готовиться к удару с наступлением темноты.
Все присутствующие на резкую смену обстановки среагировали немедленно. Правда, каждый по-своему. Вот и сейчас старший лейтенант Миша (как мы называли командира звена Писарюка) первым
— Так это же лететь на верную смерть!.. Штурман Писарюка старший лейтенант Павел Та-ченков — кадровый военный — потянул своего летчика за рукав. Миша сел. Мне кажется, что тогда многие так подумали, как Миша. Но молчали. Не положено обсуждать приказы старших по званию, а в военное время — тем более. Командир полка стал подробно разъяснять нам необходимость немедленного удара, хотя и сопряженного с большим риском.
— Первая эскадрилья своим ударом должна воспрепятствовать взлету фашистских бомбардировщиков с аэродрома, — говорил командир. — А для этого нужно сбросить бомбы на взлетное поле. Если мы не сделаем это днем, ночью будет поздно. Они могут взлететь до наступления темноты.
Теперь стало понятно, почему командир принял решение частью сил нанести удар днем. Решение было правильным, единственно верным. И риск — не чье-то желание, а продиктован суровой необходимостью боевой обстановки. Как было важно в боевой обстановке знать это. И тогда можно самую сложную задачу выполнять с удесятеренной силой.
Я уже отмечал, что тогда мы легко организовали взаимодействие с истребителями. Но в те дни на аэродроме стояли только наши машины.
— Товарищ подполковник, желательно, чтобы нас прикрыли истребители, хотя бы при перелете через линию фронта, — попросил я.
На это начальник штаба полка ответил мне:
— Просили, получили отказ, все истребители прикрывают Москву.
Что поделаешь, придется рассчитывать только на свои силы.
Когда землянка, где мы готовились к полету, опустела, комиссар полка батальонный комиссар Н. П. Дакаленко подсел ко мне. Он не взлетал с нами, не водил эскадрильи на задание, но как много значило для нас доброе слово этого человека. После разговора с ним приходила уверенность, возвращалось душевное равновесие. Его слова — как дополнительное боепитание — мы брали в полет.
— Ты, Саша, сегодня летишь не один, введешь эскадрилью, — говорил между тем комиссар, — все на тебя надеются. Зря не рискуй. И людьми. И собой. Ждем с победой!
— Торопитесь, товарищ Молодчий, время работает на противника, — добавляет командир полка.
На аэродроме долго не задерживаемся. Спешим быстрее занять места в кабинах. Мороз подгоняет. Стрелка термометра перевалила за тридцать градусов мороза.
Через некоторое время один за другим уходим в небо. Летим плотным строем — семь самолетов с предельным грузом бомб. Я — ведущий, за мной — два звена.
Надо смотреть в оба. Правда, встреча с одиночными истребителями противника нам не так страшна. Вряд ли в одиночку фашистские летчики рискнут атаковать плотный строй бомбардировщиков. Они-то уже почувствовали, что на наших самолетах
Кажется перелетели линию фронта. Я говорю — кажется, потому что обстановка порой менялась так быстро, что линия фронта, проложенная на наших полетных картах, не всегда соответствовала действительности.
Помнится, в похожей ситуации мы уже оказывались, когда не знали об освобождении города Калинина нашими войсками. А потому посчитали, что произвели вынужденную посадку в поле на территории, занятой врагом. Наш бомбардировщик имел незначительное повреждение от разорвавшегося рядом с машиной зенитного снаряда. В перебитой осколком бензиновой магистрали образовался подсос воздуха. Моторы стали «чихать». А потом и совсем остановились. И повреждение вроде бы заурядное, а вот лететь нельзя. Высота полета была небольшой, и я произвел благополучную посадку в поле. Снега было много, так что самолет хотя и сел с убранным шасси, но почти не пострадал. Прибудут техники, сделают небольшой ремонт, и мы можем лететь.
— Если это на нашей территории — так оно и будет, — говорит Васильев.
— Да, линию фронта мы вроде перетянули, — говорит Куликов не совсем уверенно.
— То-то и оно, — замечаю я. — Нужно выяснить, на чьей территории мы находимся.
Посылаю в разведку старшину Васильева. Он ползет к дороге. Штурман Куликов и радист Панфилов с пулеметами нашего самолета прикрывают его. У меня пистолет и ящик с гранатами лимонками. Их мы возим с собой везде, на всякий случай. Вот сегодня, может, и пригодятся.
Следим за каждым движением Васильева. Он ползет медленно. Время тянется томительно долго.
Там, вдали, по дороге идут войска, больше пешие, много гужевого транспорта, и все движется в одну сторону. Если это враг, то нужно поджечь самолет и уходить в лес. Вдруг Васильев встает во весь рост и изо всех сил бежит к нам.
— Приготовиться к бою, — тут же даю команду. Но почему никто не преследует Васильева? Нет и выстрелов.
И вдруг слышим:
— Наши, наши это!
На второй день в Калинин прилетел транспортный самолет, привез ремонтную бригаду из наших авиационных техников. Самолет подлечили, переставили с колес на лыжи, и мы перелетели на свой аэродром.
...И сегодня нам повезло. Скоро цель, а фашистских истребителей нигде не видно.
В шлемофоне раздается голос штурмана:
— Внимание, подходим к цели! Даю команду остальным экипажам:
— Приготовиться к бомбардированию!
Вокруг нас появляются первые шапки разрывов зенитных снарядов. По мере приближения к цели их все больше и больше.
Под нами вражеский аэродром. На нем свыше сотни боевых машин! Неистовствуют зенитки. Выходим на цель. Нервы напряжены до предела. Глаза пытливо осматривают небо — не появятся ли где истребители? Над таким важным объектом, где столько боевых самолетов, обязательно должны патрулировать истребители. А сегодня их нет. Мы в воздухе, а фашистские истребители стоят на аэродромах.