Самолетик на площади
Шрифт:
Все-таки два десятка лет с «заветниками» не проходят даром. Убеждать, спорить и сражаться за каждую душу — это въедается в кости. Даже если хочешь сначала отхлестать, потом — понять, все равно приходишь к привычному: переубедить. Зачем — вот на этот раз? Это же враг. Умный, хитрый и умелый. И, что важнее — меряющий мир совсем другой линейкой. Готовый на огромные жертвы ради абстрактных понятий. «Все, на чем стояла эта страна», извольте насладиться. На чем стояла, стояла, а потом — покосилась и поехала вниз с обрыва, как горная хижина на сотый год. Опоры подгнили, такая беда… И если он — вдруг, паче чаяния — выберет сторону разума и понятий вполне практических — что с ним делать-то?
— Скажите, — вдруг спросил Эйк, — а почему вы поддерживали связь с господином казначеем?
— По глупости, — не открывая глаз, ответил Борстиг. — Когда мы были знакомы коротко, он пытался навести порядок всюду, куда дотягивался, а об отделении от Собраны думал только как о крайней мере, на случай, если не будет другого способа спасти наше собственное герцогство. Потом мы не могли встречаться. Я поздно узнал, что он изменился. Эйк едва не подавился воздухом — и не счел нужным это скрывать. Все равно глава архивов выйдет отсюда либо союзником, либо вперед ногами.
«Изменился» — какое милое слово. Давайте еще скажем, помрачился рассудком, а, господин Борстиг? За компанию с королем, оно, видать, заразное. Был очередной хороший человек, а потом немножко испортился. От бессилия и отчаяния? Интересно, а вдруг такое и в самом деле когда-то было? Давным-давно, когда реки были полноводнее, луга — зеленее… когда сам Эйк еще шлялся по лесам с еретиками, а будущий герцог-регент зубрил основы макроэкономики. Или господин Борстиг попался на тот же крючок, что и многие другие? Казначей занимал свой пост тридцать лет. За это время можно три страны развалить, если с самого начала задаться такой целью… ладно, неважно, с чего он начал. Важно, чем закончил. А вот господин Борстиг заканчивает тем, что готов убить коллегу, чтобы подстраховаться на случай неудачи: не вернутся они с сержантом из дворца, здесь начнется переполох, перерастающий в резню. Сорвется покушение, не удастся подойти к регенту на расстояние удара — быть Борстигу спасителем и умиротворителем, пресекшим измену внутри тайной службы. Начавшуюся с убийства главы оной службы, конечно же. Потом — ждать следующей возможности закончить свое дело, а представится она быстро. Бывший сторонник казначея, не нагрешивший против нынешней власти, вовремя подавший неосмотрительному «щеголю и профану» доклад о состоянии дел — кому и быть преемником Эйка, как не ему? Отведенная главному цензору Меррану роль и его участь в замысле господина Борстига — мелочь, конечно, в сравнении с масштабами игры. Господина Меррана никак не назовешь государственной ценностью, человек он ограниченный и недобрый; однако ж, мелочь неприятная. Меррану, конечно, так и так висеть на городской площади; но регент повесит его за несостоявшееся покушение; а вот вы, господин
Борстиг, хотели убить его для пользы вашего дела. Как покойный казначей натравил короля на северян…
— У меня, господин Эйк, — все еще не открывая глаз сказал архивист, — концы с концами не сходятся. Я могу понять, почему вам и вашему сеньору не понравилась затея покойного герцога. Она мне тоже не понравилась, но вы меня опередили. И действовали решительнее, чем стал бы я — я бы не поднял руку на короля. Но вы могли потопить заговор раньше, год-два назад. Договориться с Алларэ и Гоэллоном, сделать все тихо. Бескровно уже не получилось бы, но одна северная беда стоила в десятки раз больше Вы так не сделали. Значит, нужна была власть. Не ради самой власти, это видно, ради реформ. А ведь нынешний уклад — не причуда. Он таков, как он есть, потому что в достаточной мере отвечает желаниям всех и позволяет нам доверять друг другу. Достаточно посмотреть на Тамер — они там заигрались, перешли черту, и свалились в войну всех против всех. В конце концов, служилое сословие наступило всем прочим на горло — и уже несколько сотен лет боится убрать ногу… Вы не можете не понимать, чем рискуете. Если реформы не самоцель — то для чего они? У нас в мире нет противника, которого нужно было бы догонять такой ценой. И что ему отвечать? Очередную полуправду, похожую на одежду нищего — куда ни глянь, везде то прореха, то заплата? По-другому, увы, не выйдет. Потому что если сказать ему, что опоры прогнили даже не на уровне управления страной, что опасность грозит нам сверху, с божественных тронов, он ответит, что господин глава тайной службы слишком долго общался с еретиками, которое тысячелетие грезящими концом света.
Некоторые сны иногда воплощаются в жизнь. Некоторые иногда воплощают свои сны в жизнь. В роду герцогов Скорингов это, видимо, семейное. Вот только казначею и его наследнику снились разные сны. Господин глава архивов, как же вам объяснить, что реформы и то, что вы назвали «изменением природы человека» — не цель, а только средство? Спасательное средство. Вы и слов-то таких не знаете, к сожалению. Как мы с вами увлекательно беседуем, господин Борстиг: вы мне вслух проговариваете то, что не стали бы ни одному человеку, потому что остальные сами все понимают без слов, по умолчанию; но я для вас промежуточная форма жизни, между «нелюдью» Скорингом и нормальными. А я не знаю, как с вами говорить по-настоящему, потому что уже несколько лет думаю на другом языке…
— У нас этот противник есть. Называется он… — сказать «нерациональное использование природных ресурсов» и посмотреть на ошпаренную архивную крысу анфас? — …голод и холод. Дары природы небесконечны, мягко говоря. У нас только нет господ, которые в это поверят. Господин Борстиг всасывает информацию. Господин Борстиг знает, сколько внимания в последнее время королевская тайная служба уделяет дарам природы. Господин Борстиг помнит, что предпоследний большой конфликт с Тамером произошел из-за торфяников. И обошелся обеим сторонам довольно дорого.
— И вы увидели шанс сделать по-своему, — говорит он.
— Это тоже, — Эйк кивнул. Глава архивов думает очень быстро. Быстро и четко. Проклятье казначею, заморочившему головы слишком многим людям, которые в этой медлительной стране на вес золота. — Есть множество причин, вынудивших нас поступать так, как мы поступили. И еще больше причин, не позволявших поступать так, как рассчитали вы.
— Об этих причинах, в отличие от голода и холода, вы говорить не можете, — архивист открыл глаза, ничего хорошего в этих глазах не было.
— Я — не могу. — Взгляд на взгляд. Вы же все понимаете, господин Борстиг. Мы с вами уже давно перешли пределы допустимого, потом — пределы разумного, но последнюю границу я не перейду. Так что о других причинах вы сможете услышать только в кабинете герцога-регента. Если моя рекомендация после подобного подарка будет хоть что-то значить… — Я. При всем желании…
— Хорошо, — кивает Борстиг. — Решайте сами. Вы правы, я рискнул столицей, счел это меньшим злом. И теперь готов отправиться к своему сеньору, который имеет всякое право казнить его за предательство. Что ж, пусть сеньор и решает, чей расчет простителен, а чей — нет. Это — после и не здесь. Если сеньору не достанет милосердия, то заблудший вассал будет наказан наихудшим образом: узнает правду.
И сам попробует жонглировать охапкой горящих факелов… бедный господин Борстиг.
— Значит, ближе к вечеру мы с вами поедем во дворец. С докладом, — вы хотели ехать во дворец с докладом, вы туда и поедете, а куда бы вы с сержантом дели труп главного цензора — неважно, поскольку главный цензор пока еще не труп, а на нет и суда нет. — Пока вы можете обдумать вопросы или оказать посильную помощь господину начальнику внутренней охраны. И… — нет уж, без маленькой мести ты отсюда не уйдешь, — позвольте дать вам один совет. Если вы не хотите с первого взгляда понравиться герцогу-регенту, не усердствуйте в рассуждениях об его нечеловеческой природе и прочих кошмарных свойствах. Пока что не буду вас задерживать, у вас много работы. Начальник архива встал — будто не сидел все это время неподвижно. Поклонился. И уже от двери спросил:
— Почему вы ни разу не возразили, когда я называл регента вашим сеньором?
— Потому что, — Эйк помедлил, подбирая точные слова, потом покосился на бумажный самолетик и сказал чистую правду, — мне приятно это слышать.
Остается еще секретарь.
— Зайдите ко мне! — позвал Эйк через полуоткрытую дверь. На секретаря смотреть было противно — на улитку наступили, сапогом, а додавить не удосужились. Еще бы, к нему наверняка уже четырежды заглянули, поведав в деталях и красках о том, что творится в здании. Он бы рад удрать в дверь, но там стоит человек Толди, рад бы сигануть в окно, но смелости не хватает: четвертый этаж.