Самозванец. Кровавая месть
Шрифт:
— Как его? Георг, я не ошибся? — тихонько уточнил пан Ганнибал. И вдруг заорал: — Георг! Ауфштейн! Нехмен! Дер саттел! [8]
Немедленно замолчал немец, вскочил, глотая слезы, и подхватил седло. А пан Ганнибал, усмехнувшись в усы, обратился к Мамату и Тимошу:
— Это нам с вами надо было бы рыдать, а не немцу. Знаете, сколько против нас было народу? Двое, пся крев! Пусть и не крестьяне, пусть лесные охотники! Все едино мы вдоем с Тимошем должны были па «раз-два» разогнать это быдло! — оглянулся на монашка и добавил уже потише: — Правда, оба, как убеждал меня отец иезуит, живые
8
Встать! Молчать! Седло! (Искаженный нем.)
— Ну, это, пане ротмистр, меняет дело, — еще более побледнев, протянул казак. — Мой Лезга остался там, на мельнице.
— И паш Корыто, царствие ему небесное, пал от руки Водяного, — перекрестился Тимош и скривился от боли.
— Водяной свою обиду мстил. Оп под колесом сидел, а вы ему на голову мочились, — неохотно пояснил пан Ганнибал. — Кроме того, Водяной на сушу вовсе не выходит. Нас прогнали с мельницы двое мужиков, и мне очень желательно было бы им насмешку отсмеять. Как вы на это смотрите:
— Ну, пусть их двое, мужиков, пусть они быдло, — Мамат отчеканил это, глядя в сторону. — Но с ними ведь еще лесовик. И к слову, пане ротмистр. А что, если он засел в засаду на этой самой дороге:
— Верно, казак! Как я мог забыть? И ведь черт проговорился мне ночью, что Лесной хозяин с Водяным стакнулись…
Тут замолчал ротмистр, потому что рассмотрел, наконец, с каким ужасом вытаращились на него собеседники.
— Вот когда я пожалел по-настоящему, что забыл прихватить с собою флакон святой воды, — пробормотал монашек, неумело подтягивая подпругу. — Есть, правда, еще одно средство — перекрестить с молитвою все грешные отверстия в теле пана ротмистра…
— И я недоглядел, Матка Бозка! Обещал ведь пани Геновефе, что буду присматривать за ее стариком…
— Молчать! А то как раз перекрещу все ваши грешные отверстия вот этой плетью! — И пан Ганнибал, действительно выхватив палаш, стукнул плашмя старого слугу по сапогу. — Мне черт во сне явился! Я с ним в кости играл!
Мамат, скривив губы, пожал плечами. Тимош покорно склонил голову. Монашек укрылся за гнедком.
— Военный совет, как же! Нашел я, старый дурак, с кем устраивать военные советы! — продолжил бушевать пан Ганнибал. — Я даже не могу приказать вам вернуться прямо сейчас, прикончить этих мужиков и забрать наше имущество и тела наших людей! А вот-вот уже и поздно станет…
— А ты расскажи нам свою задумку, — прищурился казак. — И тогда я, быть может, выкину из головы, что ты, пане ротмистр, поедешь выручать своего дорогого Джигита и повозку со всем твоим добром, а мы — тела убитых товарищей. А на кой они мне?
— Можно подумать, что барахло товарищей и их оружие ты решил подарить тому быдлу! А задумка мол проста. Пока мы бежали сюда и оседлывали коней, те мужики ловили Джигита, потом приводили одного из отбитых у нас коней, запрягали в повозку. Я знаю, с чем они там сейчас возятся? Мертвых раздевают, например. Если мы сейчас же поскачем на них и ударим, то, несомненно, застанем врасплох. Ты, Мамат, бери в здоровую руку пику, и мы вдвоем угрохаем того большого вонючку. Гей, у кого в стволах остались заряды? Вижу, что у троих. Подсыпьте пороху на полки и возьмите на себя лучника. А ты, Лизун, поедешь на коренной без седла. На месте разберешься, как там с повозкой. Удастся нам сразу покончить с тем быдлом, запрягай спокойно, нет — выталкивай повозку с поляны па дорогу.
— Да, конечно, — протянул плаксиво Лизун. — Чтобы меня утыкали стрелами, как пани Геновефа булавками свою подушечку для иголок. Ты в доспехе, папе, ты и толкай, если прожить пе сможешь без своей повозки!
— Ишь ты, какой ты, кашевар, у пас сегодня смелый! Лучше бы ты па врага так же храбро наступал, как на хозяина! — Старый ротмистр, как ни странно, развеселился. — Да ладно, буду и я толкать, а ты за мною спрячешься, трусишка. О, чуть пе забыл! Ты, святой отец, останешься здесь с Тимошем. Взгляни на его рану, перевяжи наскоро. Заодно за нас помолись. А нам уже некогда. По коням, пся крев! Вперед!
Когда па поляне возле мельницы услышали быстро приближающийся конский топот, без некоторой паники не обошлось. А именно три утопленницы, то ли жены, то ли наложницы Водяного, которые, передавал по цепочке кожаное ведро, украденное с повозки, заливали водой остатки тлеющего хвороста на крыльце мельницы, вот кто замешкался и засуетился! Были эти бабы отменно некрасивы, щеголяли такой же налимьей серой кожей, как у их мужа и повелителя, круглыми лягушечьими глазками да зелеными волосами, а приятные у живых женщин округлости отвратно отвисали у них и спереди, и сзади. Однако прикрыты жалкие их прелести были только водорослями, да и то кое-как, посему неудивительно и даже по-человечески понятно, что внимание влетевших на опушку всадников-иноземцев обратилось, прежде всего, на них. Почувствовав на себе взгляды чужих мужиков, да к тому же и красавчиков-военных, утопленницы наскоро прихорошились и с визгом помчались к запруде. Одна за другой бухнулись бабы в воду, а когда вода успокоилась, на поверхности осталось только кожаное ведро, да и то вскоре утонуло.
Однако никто тогда не стал бы присматриваться к несчастному кожаному ведру, ведь мстители позаботились о том, чтобы нападающим нашлось на что посмотреть. На ветвях самого большого дуба висели в одних рубашках трое иноземцев. Бычара и Лезга повешены были уже мертвыми и выглядели вполне пристойно, даже языков не высунули — в отличие от покачивающегося на сухом суку, ближнем к дороге, мушкетера Ганса Пурбаха из Мангейма. У немца, мало того что ноги, белые, бескровные, висели отдельно, но и окровавленные руки, связанные гибким корнем, свисали с шеи: выполнил-таки свое обещание мертвец Серьга.
А главное, удалось хитрецу отвлечь внимание нападавших от ямы, выкопанной прямо перед повозкой и наскоро перекрытой ветками и дерном. Старый ротмистр, вместе со всеми уставившийся на бренные останки Ганса, опомнился и натянул поводья, только когда слева и сзади от него раздалось душераздирающее ржание, настоящий лошадиный отчаянный вопль. В щель прорези на забрале увидел пан Ганнибал, что это рухнула в яму и напоролась животом на какую-то острую дрянь мухортая кобыла Мамата, а сам казак лежит неподвижно, уткнувшись головой в окованный железом обод тележного колеса, и под колесом расплывается темная лужа.
— Лизун! Спешиться! — натужно заорал старый ротмистр. — Делай свое дело, трус недоделанный!
Он и сам спешился, прикрываясь от леса крупом коня, и, намотав повод на левую руку, побежал к повозке. Лизун, у которого небось совесть проснулась, хозяина опередил. Однако стоило кашевару приналечь на заднюю грядку повозки и поднатужиться, как раздался свист, и тотчас голову Лизуну свернуло на сторону, нагрудник пана Ганнибала обдала струя крови, а еще раньше кованый наконечник большой стрелы самострела, вырвавший кашевару половину шеи, бессильно стукнулся о стальной доспех.