Самозванец. Кровавая месть

7 октября 1604 года

В закутке между Татарской башнею и крепостной стеной крепко воняло падалью и застарелым дерьмом, однако именно здесь собрались шестеро надворных казаков князя Острожского.

Предводитель заговорщиков, самозваный атаман Мамат полагал, что в этом месте их никто не сможет подслушать. А им требовалось дело, о котором украдкой перешептывались и о котором

порой осмеливались намекнуть друг другу при посторонних, обсудить, наконец, прямо, определиться и проголосовать, как это у настоящих, вольных казаков водится.

Круглолицый Каша, едва уселся на камень, тотчас же достал из пазухи палочку, из ножен на поясе — дешевый кинжал с роговой рукояткой и принялся обстругивать. Пояснил своим тонким голоском, не дожидаясь, пока спросят:

— Всегда полезно пару осиновых колов иметь при себе. Если упырь нападет на тебя спереди, глядишь, и успеешь воткнуть ему кол в сердце.

— А если сзади?

Это Лезга осведомился. На что Каша только голову склонил и руки развел: в правой кинжал, в левой — уже округлившаяся и побелевшая с одного конца палочка.

Мамат решил, что пора брать быка за рога:

— Панове, если бежать, так нынче ночью. Второй такой случай нам доля не скоро подарит.

— А что, Мамат, об измене князю станем думать, а караульного не поставим? — мрачно прогудел Тычка.

— Дело говоришь, — кивнул Мамат. — Так, может быть, ты и постоишь, пане Тычка?

— Для товарищества могу и постоять, да пусть уж лучше Лезга… пан Лезга. Он услышит, как жук навозный ползет, а уж как пьяный пан сотник к нам подкрадывается — и подавно.

— Ладно, если для товарищества, я постою, — легко согласился поджарый и худой Лезга, поднялся с камня и скрылся за углом, и сразу же оттуда удивленно: — Тю, а я сразу не признал ее! Это же Налетка, любимая гончая сука его сиятельства, светит здесь ребрами!

— Знать, приползла сюда, в закуток, подыхать, — кивнул черной головой Мамат. — И мы здесь подохнем, панове, в нищете и ничтожестве, если сами не дадим себе рады. Князь Константин Константинович вельми состарился, сей разжиревший котяра уже мышей не ловит. Нынешним летом какая его сиятельству удача привалила — сам московский царевич Димитрий собственной персоной у него гостил! Вот и послал бы вместе с ним на Москву свое надворное войско — и сам бы озолотился, и мы бы все разбогатели в Московщине. Нет, остерегся старый вояка и даже тех своих шляхтичей, что просились уйти с царевичем, не отпустил. Теперь мы, панство, сами уйдем вдогонку за царевичем, не побоимся. Я все придумал.

— Постой, друг Мамат, постой! Что-то я не пойму, — это Бычара, рыжим волосом обросший мужик без шеи, забормотал, обводя выпученными глазами товарищей. — С чего бы это вдруг ты панами нас величаешь? И что это еще за новость — бежать сей ночью? А почему бы не дождаться, пока князь Константин Константинович не вернется из Заславля? А тогда и ударим его сиятельству челом.

Казаки быстро переглянулись. Известное дело, Бычара придурковат, однако это лучший стрелок не только среди казаков, но и во всем

надворном войске князя Острожского. Хорошо иметь такого рядом в опасном походе! Вздохнул Мамат, пояснил мягко:

— Как сбежим, станем вольными людьми, а в Речи Посполитой каждый вольный человек сам себе пан. К тому же придумали мы в походе выдавать себя за запорожских казаков, а у запорожцев такие всадники, как мы, с копьем, самопалом и саблею, называются товарищами. В королевском же войске товарищами служат шляхтичи. Так чем мы тебе будем не паны, не рыцари? А насчет упасть князю в ноги… Если, друг ты мой Бычара, он шляхтичей своих не отпустил с царевичем, так чем ты их лучше?

— Хороши из нас запорожцы, — пропищал тонким, не мужским вовсе голоском Каша, одинаковых лазоревых кафтанах да в лазоревых же шапках с пером.

— Да думал я про то, думал, — пробормотал Мамат и с хрустом прошелся пальцами по щетинистой щеке. Он брился с утра, однако обрастает черной щетиной с неимоверной скоростью, а бороду ему не позволяла завести служба в надворных казаках. — Думал я. Придется сбить замок с княжеской кладовой, одеться по-человечески, в кунтуши да в шубы, а лазоревое все бросить там. Ляшские еще хохлы с голов сбрить да оселедцы оставить — то уж по дороге.

— Кто в караул становится у кладовой в Мурованной веже? Ты ведь, пан Скрипка? Тебе и карты в руки, — пропищал Каша.

— Да как же это — ограбить княжескую кладовую? — Самый молодой, тонкоусый казак побледнел. — Тогда ведь нам не возвращаться уже! А у меня в пригороде дивчина.

Мамат собрал во рту слюну и плюнул, стараясь попасть в жука-навозника, ползущего к сапогу Тычки. Пояснил неохотно:

— По-твоему, лошади, седла да оружие у нас не княжеские? Жаль, что на лучших конях шляхта ускакала, а то поменяли бы своих лошадок. Возврата нам все едино нет. А дивчина — что дивчина? У меня, может, жена с детьми остается, да я не сцу, пане Скрипка. Разве в Московии мы лучших не найдем?

— Я тогда не поеду, пан Мамат, — глядя в землю, заявил парубок. — Мы с Софийкой хотим пожениться.

— Вольному воля, — Мамат глядел в землю, соображая. — Значит, с тобою мы позднее разберемся, Скрипка.

— Что?!

— Да не дергайся ты! — Это Каша скривил в ухмылке свое лицо, круглое, как полная луна. — Если бы атаман замыслил с тобою по-плохому разобраться, он бы тебе не сказал.

— А то как же, — по-волчьи осклабился в ответ атаман. — И сделаем мы так.

— У меня тоже дивчина, — Бычара перебил его обиженным басом. — И я тоже, может статься, жениться хочу.

Казаки весело переглянулись. Мамат снова сплюнул и махнул рукой. Каша, похихикав, заговорил серьезно, с почтением:

— Прости, друг, но ты нас и в самом деле рассмешил. Если ты Марю Горчакивну к земле силою нагнул, так это еще не значит, что она теперь твоя дивчина.

— Я же сказал, что женюсь, стало быть, покрою грех.

— Да очень нужен богатею Горчаку такой зять! Я слышал краем уха, что он только и дожидается возвращения князя, чтобы на тебя жалобу подать. А там уж сам знаешь.