Самозванец. Кровавая месть
Шрифт:
— Так, значит, монастырских стоялых медов я со своими людьми сегодня не отведаю? — усмехнулся некрасивый юноша. — Ну спасибо.
— Да нет же, государь! Меды я самолично на телеге привезу. Да и сам первый проверю, не прокисли ли.
Наверху некрасивый юноша вначале чуть не ослеп от яркого света, но, когда глаза привыкли, стало ясно, что день догорает. Солнце садилось за Печерской горой, и окрестные виноградники и сады пестрели черными тенями. Он оглянулся: снаружи вход в Дальние пещеры мало чем отличался от входа в какой-нибудь немецкий рудник.
Чуть выше по склону, у неказистой деревянной
— …и как появится Евстратий, как только перед отцом Лазарем о милостыне принятой отчитается, живо его ко мне.
Послушник загнул на левой руке третий, средний, палец и испуганно отскочил, увидев, что приближается высокородный (а там Бог его знает) гость.
А таинственный юноша перекрестился небрежно, но по православному и подошел к руке отца архимандрита. Тот благословил его, пробормотав:
— Ишь ты. А мне говорили, что ты, государь, перешел в католическую веру.
— Врали тебе, господин святой отец, — честно округлил некрасивый юноша серые свои глаза. — Про меня средь народов многие ходят клеветы.
— И еще переносили, будто ты на самом деле есть расстрига Гришка Отрепьев, московский беглец. Ты уж прости, государь, из песни слова не выкинешь. А я Гришку видел: он приходил в обитель с товарищами, и я его, наглеца, отправил восвояси: «Четверо вас пришло, четверо и подите».
— Не в первый раз слышу про Гришку, господин святой отец. Но мне неведом таковый, самому любопытно было бы на него посмотреть.
— Думал я, чадо, что бы мне, ничтожному черноризцу, сказать тебе для души твоей полезного? Разве вот чего. Многое довелось тебе вытерпеть от людей в детстве твоем и в отрочестве, а ты не озлобляйся, не черствей сердцем. Пусть твои страдания напоминают тебе о муках Господа нашего Иисуса Христа! Они к нему тебя приближают, запомни сие. И прими от обители нашей подарок, — архимандрит сделал небрежное движение рукой, и другой послушник с поклоном поднес ему коробочку, выплетенную из луба. — Это частица мощей преподобного печерского исповедника Моисея Угрина, из древних насельников обители. Подумал я, что если мощи сего святого наших чернецов удерживают от плотских поползновений, то и тебе, человеку летами еще молодому, подобная помощь полезной будет.
Изумившись в душе, а внешне и глазом не моргнув, благочестивый юноша с поклоном принял коробочку, почтительно поцеловал ее (бархатистость свежего луба напомнила его губам нежную кожу молодухи) и передал Михалке Молчанову. Напоследок обменялись они с архимандритом несколькими фразами насчет общих знакомых, православных и католических магнатов, и вежливый юноша с облегчением откланялся.
На ступеньке деревянной галереи, ведущей наверх, к прекрасной Успенской церкви, сидел высокий шляхтич средних лет в латах, шлем держа в
руках. Увидев державного юношу с его приближенными, встал, коротко звякнув железками, и почтительно поклонился.
— Кем будешь, пане? — спросил его капитан Сошальский по-польски.
— Я Адам Сорочинский из Сорочин, герба Хабданк. Пришел на двух конях с конным оруженосцем его величеству, царевичу московскому Деметриусу, в его личной охране послужить.
— Я, пане Адам, рад всем шляхтичам, пожелавшим присоединиться к моему войску, — ответил на польском державный юноша и полуобернулся к капитану. — Полагаю, пан Юлиан побеседует с тобою, пане, и решит, достоин ли ты в мою охрану поступить.
— Повинуюсь твоему царскому величеству, — поклонился капитан.
— А ты, пане Адам, не имеешь ли желания взглянуть на здешние нетленные мощи? — любезно улыбнулся некрасивый юноша. — Найти нас ты сможешь на Подоле, в корчме этого, как его…
— Ивана Фюрста, государь, — подсказал из-за его спины Молчанов.
— Да ну их, темных схизматиков, — буркнул высокий шляхтич. — К тому же, ваше величество, мне уже приходилось там бродить, в их подземном лабиринте. Долго не мог потом разогнуться, а спина, как вспомню, снова начинает болеть.
Некрасивый юноша приятно улыбнулся и подумал, что иногда и такие коротышки, как он, получают преимущества над высокими болванами, однако до чего же редко это слу… Он не успел закончить эту мысль: темная тень разом накрыла его и исчезла.
— Что это было, пане Юлиан?
— И я не успел рассмотреть, твое царское величество.
— Зато я разглядел, — похвастался Молчанов на русском. — Это ведьма пролетела на помеле, государь. На Лысую гору, тут по соседству.
16 ноября 1604 года
Сопун успел и Савраску запрячь, и собраться уже в дорогу, однако выехать не мог: жена перекрыла выход из светлицы, когда заглянул в избу попрощаться.
— И куда это ты, муженек, на ночь глядя, намылился, а? — подбоченилась Марфа. — Я тебя спрашиваю, дорогой!
Сопун прикинул расстояние и соразмерил силу плюхи на случай, если придется Марфе в глаз дать. Для того примерился, в основном, чтобы свое ретивое потешить: а потребуется, мол, и в глаз дам. На самом же деле такое продолжение разговора было в данном случае весьма нецелесообразным, да и самому Сопуну не очень-то и хотелось поучить жену дедовским способом. Успокоить кулаком не успокоишь, зато крику-то, крику будет… Сейчас ему грозит обычная ссора, а таковую можно уже завтра погасить в супружеской постели, когда дети заснут. И если силы у него останутся после свиданки с молодой вдовой-корчмаркой, разбитной Анфиской. А распустил бы язык — не говоря уж о руках — впереди замаячила бы домашняя война не меньше чем на две недели.
— Что ж ты только лыбишься, муженек, как блудливый кот? Сказать тебе нечего?
Сопун изумился: разве коты умеют улыбаться? Вот собаки — другое дело! И можно только представить, чего мог бы сказать своим хозяевам кот и о чем бы могло бы это избяное животное поведать, если бы боги дали ему человеческий язык. Наконец, Сопун сумел собраться с мыслями. Ведь, и в самом-то деле, по правилам игры пора ему начать отбрехиваться. Уж что-что, а поговорить он мастак. Главное — начать, а там само с языка польется.