Самозванец
Шрифт:
– Ваши это товарищи, и поступайте с ними по вашей совести.
Махнул на семерку рукою и пошел прочь, ни разу не оглянувшись.
А на том, на царском огороде на осевший весенний снег хлестала кровь: рубили бедняг, кололи сообща, яростно.
Тотчас тела погрузили на телегу и телегу провезли по всей Москве.
Народ царя жалел, не изменщиков.
15
Жуткая телега еще кровавила московские улицы, а уж князь Василий Иванович Шуйский встретился с князьями Иваном Семеновичем Куракиным да с князем Василием
– Нынче царь показал свою силу,- начал Шуйский, - бедный обманутый народ верит ему, проклятому расстриге.
– Как народу не верить, когда правдолюбы на кресте клялись, что царевич истинный, - рассердился Куракин.
Шуйский обнял князя.
– Время ли о клятвах поминать? Потому и клялись, что Годунов сидел на наших шеях. Сидел, как татарин!
– Он и был татарин!
– сказал Голицын.
– Бог с ним с Годуновым. Православие надо спасать от царя-еретика.
– Как от него избавишься?
– повздыхал Куракин.
– Убить - вот и все избавление.
– Убить!- твердо сказал Шуйский.- Убить до свадьбы! Невеста явится с целым войском.
– Дадим же обет заодно стоять, - перекрестился Куракин,- Не мстить за обиды, за прежние козни, коли кто из нас в царях будет.
Шуйский наклонился над распятием, лежащим на крошечном алтаре, поцеловал.
– Даю обет не мстить, не обижать, коли Бог в мою сторону поглядит. Даю обет - править царством по общему совету, общим согласием...
Голицын и Куракин повторили клятву.
Троекратное истовое целование завершило тот странный сговор.
Глубокой ночью дом Василия Шуйского наполнился людьми. Были его братья Иван и Дмитрий, племяш Михаил Васильевич Стопин-Шуйский, был боярин Борис Петрович Татев и только что возвращенный из ссылки думный дворянин Михаил Игнатьевич Татищев, были дворяне Иван Безобразов, Валуев, Воейков, стрелецкие сотники, пятидесятники, игумны, протопопы.
Столы даже скатертями не застелили - не до еды, не до питья.
Князь Василий вышел к своим поздним гостям, держа в руках "Псалтырь", открыл, прочитал:
– "Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к Тебе на придет. Не отврати лица Твоего от меня. В день скорби моей приклони ко мне ухо Твое. В день, когда призову Тебя, скоро услышь меня. Яко исчезли яко дым дни мои, и кости мои обожжены яко головня."
Положил книгу на стол, положил на книгу руки и говорил тихим голосом. И не дышали сидевшие за столом, ибо жутко было слышать.
– Я прочитал вам молитву нищего. Кто же нынче не нищий в царстве нашем? Настал горький час: открываю вам тайну о царевиче как она есть.
Шуйский умолк, опустил голову, и все смотрели на его аккуратную лысину, на острый, как заточенное перо для письма, носик, и было непонятно, откуда в таком человеке твердость?
Шуйский поднял лицо и осмотрел всех, кто был за столом, никого не пропуская.
–
Признали его за истинного царевича, чтоб избавиться от Годунова. И не потому, что не был Годунов царем по крови, а потому, что был он неудачник. Лучшее становилось при нем худшим, доброе- злым, богатое- бедным.
Грех и на мою голову, но я, как и все, думал о ложном Дмитрии, что человек он молодой, воинской отвагой блещет, умен, учен. Он и вправду храбр, да ради польки Маринки, которая собирается сесть нам на голову. Он умен, но умом латинян, врагов нашей православной веры. Учен тоже не по-нашему.
Шуйский кидал слова, как саблей рубил. Бесцветные глазки его вспькнули, на щеках выступил румянец.
– Для спасения православия я хоть завтра положу голову на плаху. Я уже клал ее. Вы слушаете меня и страшитесь. Я освобождаю вас от страха. Пришло время всем быть воителями. Рассказывайте о самозванстве царя, о том, что он собирается предать нас полякам. Рассказывайте каждому встречному! Всем и каждому! И стойте сообща заодно, за правду, за веру, за Бога, за Русь! Сколько у расстриги поляков да немцев? Пяти тысяч не будет.
Где же пяти тысячам устоять против ста наших тысяч!
Кто-то из протопопов сказал:
– Многие, многие стоят за расстригу - соблазнителя душ наших.
– Скорее у Дмитрия будет сто тысяч, чем у нас,- подтвердил Татаев.
– Так что же делать?
– спросил Шуйский.
– Терпеть и ждать, покуда нас, русаков, в поляков переделают.
Поднялся совсем юный Скопин-Шуйский.
– Дядя! Надо ударить в набат и кликнуть: поляки государя бьют! Я с моими людьми мог бы явиться спасать расстригу. Окружил бы его своими людьми, и тогда он стал бы нашим пленником.
– Его следует тотчас убить!
– чуть ли не прикрикнул на племянника князь Василий.- Отсечь от поляков, от охраны и - убить!
– И всех поляков тоже!
– сыграл по столу костяшками пальцев Иван Безобразов.
– А чтоб знать, где искать дома их следует пометить крестами.
– Очень прошу не трогать немцев, - строго сказал князь Василий.
– Они люди честные. Годунову служили верой и правдой, пока жив был. И расстриге служить будут, пока жив.
– А как не будет жив - другому послужат!
– вставил слово Дмитрий Шуйский и подался вперед, чтоб все его
Старший брат рыхлый толстячок с тощей лисьей мордочкой, а этот как мерин. Голова породистая, глаза навыкате- всякому видно, высокого рода человек, но сколь высок в степенях, столько же недосягаем и в глупости.
Была у заговора голова о три башки, теперь сотворилось тело, правда, без ног, без рук.
Весна по небу гуляла, зима за землю держалась.
Иод колокольнею Ивана Великого пророчица Алена упала и билась в корчах до розовой пены на губах. Многие, многие слышали ее жуткий утробный голос: