Самозванец
Шрифт:
Не уничтожающей и попирающей, но дающей живительные токи для всходов вечного мира. Чтобы торжествовал мир, надо уничтожить зло войны. Война это Турция. Я хочу, чтобы к королю Сигизмунду поехал человек мудрый и терпеливый, наш Великий секретарь Афанасий Власьев. Воевать в одиночку ввергнуть себя в бездну лишений и неизвестности. Воевать в союзе - значит добыть победу. Победа над турецким султаном избавит Россию от ее вечного страха перед крымцами, я уж не говорю о приобретении свободных земель и моря.
Дмитрий постоял, окидывая орлим
– Великий государь, ваше царское величество, а ты ведь опять взялся за свое.
– Что такое?
– удивился Дмитрий.
– Ты о чем это, Татищев?
– Да о твоих векселях, великий государь.
– Каких таких векселях?
– Да о тех, что ты дал купцам-персам и казаку.
– Не давал я никаких векселей.
– Врешь!
– Ей-Богу не вру! На покупки я деньги у Власьева нынче взял. Скажи, Афанасий! Брал я у тебя нынче деньги?
– Брал.
– Ну, вот! Ты, Татищев, напраслину на меня возводишь.
– Совсем ты изоврался, великий государь. Вот они твои векселя. Их уже представили к оплате. А платить нечем. Всю казну ты порастряс, великий государь.
И тут выступил боярин Мстиславский.
– Векселя надо не принимать. Коли мы начинаем войну с турками, денег нужно вровень с Иваном Великим, а у нас в сундуках дно просвечивает.
– За деньгами я в Сибирь послал, - отмахнулся Дмитрий.
– Не хорошо царя вруном величать. Приедут послы, а царь у вас - врун.
– А ты не ври!
– посоветовал Татищев.
Дмитрий передернул плечами и, глядя поверх голов, сказал властно, четко:
– Ян Бучинский, ты повезешь ответное письмо наисветлейшему пану Мнишеку. Пусть поторопится с приездом. А ты, Афанасий, тоже проси короля Сигизмунда, чтоб король дал свое согласие на отъезд из его пределов невесты моей Марины Мнишек.
С Бучинским у Дмитрия все уже было обговорено:
старик Мнишек должен был выхлопотать у католического легата соизволение для католички Марины во время венчания на царство принять причастие из рук православного патриарха, и чтоб ей позволено было соблюдать иные русские обычаи въявь, а католические втайне. Русские постятся в среду, католики не едят мяса по субботам. Русские женщины прячут волосы под убрус, польки же похваляются красотою причесок, баня для русских - вторая церковь.
Дмитрий сидел, опустив глаза, и почти не слушал бояр,. которые, по своему обыкновению, принялись истолковывать услышанное от государя. Он снова почувствовал страх. Ему здесь было страшно, в Кремле, не на базаре. Здесь! Те, кто уличают его во лжи, солгали сами себе, своему народу, своему Богу, своему будущему и своему прошлому.
Он желал видеть около себя поляков, блистательных полек. Он желал снова быть в походе, в боях, лишь бы не в Тереме, где из каждого угла на него смотрят. В углу никого, но смотрят. Уж не стены ли здесь с глазами?
8
Посольства
Дмитрий снова ожил.
В подмосковном селе Вяземах по его скорому приказу выстроили огромную снежную крепость.
– А не поиграть ли нам в войну?
– спросил своих бояр Дмитрий Иоаннович.
– Чтобы брать настоящие крепости, нужно хотя бы уметь игрушечные одолевать. Поглядите на себя, мешки, а не люди. Жирные, вялые. А ведь все вы - воеводы. Завтра выезжаем в Вяземы, я с моими телохранителями сяду в снежной крепости, а вы будете ее воевать.
– Может, государь сначала покажет нам, неумелым, как это делается? спросил неробкий Михаил Татищев.
Годунов почитал Татищева за ум и деловитость. Посылал его к Сигизмунду объявить о своем воцарении.
Мудрецом и воином проявил себя Татищев в Грузии, Привел под царскую руку Караталинского князя Георгия, исполнив заодно тайное поручение найти для царевича Федора невесту, а для царевны Ксении жениха. Невесту Татищев углядел в дочери Георгия, в десятилетней Елене, а жениха в сыне Георгия, князе Хоздрое, которому было двадцать три года. Елену отец не отпустил, пусть в возраст войдет, а князь Хоздрой отправился в Россию, и быть бы свадьбе, когда б того Бог пожелал.
Живя в Грузии, Михаил Татищев сразился с турками.
Всего сорок стрельцов участвовало в битве под Загемой, но именно их дружный залп не только остановил турецкое войско, но обратил в бегство.
– Ты прав, Михаил, - согласился Дмитрий с Татищевым.- Бояре пусть будут в осаде, наступать буду я.
Дратья снежками.
С тремя ротами своей охраны, где командирами были француз Маржерет, шотландец Вандеман и ливонец Кнутсен, Дмитрий расположился у подножия сверкающей твердыни.
Снежный замкнутый вал, сложенный из огромных катанных глыб, взыгрывал высотою и был с кремлевскую стену. Хрустальные башни из пиленого голубого льда сверкали алмазными зубцами и жители Вязем толклись у изб, дивуясь на чудо, которое сами и сотворили по воле царя для его царского величества потехи.
Завороженный, как мальчишечка, сопли только и не достает до полного восторга, стоял перед сказочным замком царь Дмитрий.
Он стоял один, перед сверкающей белой горою, под взглядами тех, на кого вышел.
Вся Дума, все князья с княжичами, вся старая домовитая Русь взирала на него с потешной стены.
– А царевич-то в Угличе каждую зиму крепости на Волге ставил?- сказал боярину Василию Шуйскому, только-только привезенному из ссылки, боярин Михаил Татищев. Спросил и дышать перестал, ожидая ответа.
Промолчал Шуйский. Снежки ощупывал, лежащие перед ним горкою. Глазки кроличьи, красные, реснички поросячьи, как щетинка. Личико остренькое, ни ума в нем, ни осанки. Положи ничто - оно ничто, поставь ничто - оно ничто. Фу!
– и весь сказ.