Самозванец
Шрифт:
– Не стыдно ли вам, боярам, что у вашего государя столь бедное место? Этот стул - величие святой Руси, и я не желаю срамиться перед иноземными государями. Подумайте и дайте мне денег на обзаведенье. Сие не для моего удовольствия - я в юности моей изведал лишения и нищету, но ради одной только славы русской.
Богдан Бельский в это самое время, когда Дума решала вопрос о новом троне, стоял на Лобном месте перед народом и, целуя образ Николая Угодника, сняв его с груди, кричал, срывая голос:
– Великий государь царь Иоанн Васильевич, умирая, завещал детей своих, коли помните,
На груди моей, как этот святой образ заступника Николая, лелеял я драгоценного младенца Димитрия.
Укрывал, как благоуханный цветок, от ирода Бориски Годунова. Вот на этой груди, в цем челую и образ и крест!
Крест поднес рязанский архиепископ Игнатий.
Истово совершил Бельский троекратное крестоцело-вание. И еще сказал народу.
– Клянусь служить прирожденному государю, пока пребывает душа в теле. Служите и вы ему верой и правдой. Земля наша русская истосковалась по истине. Ныне мы обрели ее, но коли опять потеряем, будет всем нам грех и геенна.
Добрыми кликами встретил народ клятву Вольского.
За ту услугу пожалован был Богдан Яковлевич - в бояре. И опять скоро. Ушел окольничим, а возвратился - вот уж и боярин.
А у Дмитрия новое дело для Думы, и очень дельное.
– Пусть иерархи церкви завтра же сойдутся на собор.
Негоже, коли овцы без пастыря, а церковь без патриарха.
– Успеем ли всех-то собрать?
– усомнился архиепископ Архангельского собора грек Арсений.
– Кто хочет успеть, тот успевает, - легко сказал царь, сошел, наконец, со своего жестковатого места и отправился в покои, куда была доставлена царевна Ксения Борисовна.
2
Перед опочивальней его ждали братья Бучинские. Лица почтительнейшие, но глаза у обоих блестят, и он тоже не сдержался, расплылся в улыбке. Братья работнички усердные, доставляли ему в постель по его капризу: и пышных, расцветших, и тоненьких, где от всего девичества лишь набухающие почки. Но прежде не то чтоб царевен, княжен не сыскали.
– Цесарю цесарево, - прошептал, склоняя голову, старший из братьев Ян.
И во второй раз широкой своей, лягушечьей улыбкой просиял царь Дмитрий Иоаннович. Но когда в следующее мгновение дверь перед ним растворилась, сердце у него екнуло, упало в живот, и он, отирая взмокшие ладони о бедра, постоял, утишая дыхание, умеряя бесшабашную предательскую подлую свою радость.
Ксения, как приказано было, в одной нижней рубашке сидела на разобранной постели.
Сидела на краешке. Пальчики на ножках, как бирюльки детские, как матрешечки, розовые, ноготочки розовые.
Дмитрий стал на пороге, оробев. Тот, что был он, выбрался вдруг наружу со своим все еще не отмершим стыдом. Ксения подняла глаза, и Дмитрий, уже Дмитрий!
– встретил ее взгляд. По вискам потекли дорожки пота, на взмокших рыжих косицах над ушами повисли мутные капли.
Она опустила голову, и волосы побежали с плеч, словно пробившийся источник, закрывая лицо, хрудь, колени.
Только что придуманная роль вылетела у Дмитрия из головы, и он кинулся на пол, приполз, припал к розовым пальчикам, к бирюлечкам, к матрешечкам, целуя каждый. Взял на огромные ладони самим Господом
А дальше - багровая страсть, море беззвучных слез и немота.
Ярость всколыхнула его бычью грудь: "Да я же тебя и молчью перемолчу!"
Лежал не шевелясь, теряя нить времени. И вдруг - дыхание, ровное, покойное. Поднял голову-спит.
Нагая царевна, белая, как первый снег, со рдяными ягодами на высоких грудях, спала, склонив голову себе на плечо. Шея, долгая, изумляющая взор, была как у лебеди. Под глазами голубые тени смерти, а на щеках жизнь. Он, владетель и этой драгоценности, удушая в себе новую волну смущения, побежал по царевне глазами к ее сокровенному и увидал алый цветок на простыне.
– И девичество мое! Я все у тебя взял, Борис Годунов.
Все.
Сказанное себе - сказано самой Вселенной. Для птицы есть силки, для слова - ни стрелы, ни стены. Слово - птица самого Господа Бога. Не напророчил ли? Взять счастье Годунова куда ни шло, но взять его несчастья?
Царевна спала. Дмитрий осторожно сошел с постели, прикрыл одеялом спящую. Оделся, положил поверх одеяла свое великолепное ожерелье, в котором вступал в Москву. Сто пятьдесят тысяч червонных стоили эти камешки.
– Вот тебе в утешенье, царевна!
Вышел из покоев, послал за Петром Басмановым.
Угощая вином, будто для того только и звал, спросил:
– А где сейчас Василий Шуйский?
– У себя во дворе.
– Был одаорен^Жон теперь, когда мы с тобой ви^о попиваем?
– поглядел на Басманова со значением, но тотчас снова наполнил кубки.
– Люблю тебя, как брата.
– Ваше величество!
– Басманов от глубины чувств припал к руке государя.
– Полно-полно, - сказал Дмитрий.
– Завтра у нас трудный день. Скажи, не станут ли попы за патриарха Иова?
– Не станут, государь! Он ведь еще у Годунова просился на покой. Я его в Успенском соборе принародно Иудой назвал, тебя, государь, предавшим. Народ ничего, помалкивал. Знать, ты, государь, дороже людям, чем немощный патриарх.
И похвастал.
– Мой дед Алексей при Иване Васильевиче Грозном Филиппа из Успенского выволакивал, митрополита, я же выволочил патриарха! Басмановы, государь, великие слуги.
– Дарю!
– Дмитрий сгреб на середину стола позлащенные кубки и тарелки, набросил на все это концы скатерти.
– Забирай ради дружбы нашей. И помни: все милости мои к тебе истинно царские впереди.
Собор иерархов русской православной церкви, ведомый архиепископом Арсением, должен был исполнить волю царя Дмитрия, который пожелал видеть на патриаршем престоле архиепископа Игнатия. Игнатий был уж тем хорош, что первым из иерархов явился к Дмитрию в Тулу, благословил на царство и привел к присяге всех, кто торопился прильнуть к новым властям, ухватить первыми. И ухватили. Семьдесят четыре семейства, причастные к кормушке Годуновых, были отправлены в ссылку, а их дома и вотчины перешли к слугам и ходатаям нового царя.