Шрифт:
Иртенина Наталья
Самозванец
Осторожно!
Очень злая карикатура.
Нервных просят не читать.
Руки обнимают гладкое, как шелк, теплое, как женский бок, и твердое, как камень, Нечто, упирающееся в спину. Ноги скованы неподвижностью, можно лишь перенести вес с одной на другую. Опуститься на твердь нельзя - Нечто не позволяет сделать это, выворачивая руки в плечах, как на дыбе, при малейшей попытке сползти вниз. Не ограничена в движениях лишь голова, ее можно поворачивать из стороны в сторону, откидывать на Нечто и опускать на
Нечто ему "даровал" судебный вердикт.
Идентификационный номер приговоренного - 1102397542108 -СИ. Другие личные данные: имя - Элиот Рогофф; возраст - 28; род занятий - отсутствует; социальное обеспечение - стандартное, счет № 247809563109 - ко/и; привилегии - отсутствуют; гражданство - русское.
Вердикт суда - гражданская казнь.
Нечто - это позорный столб.
Казнимый в сотый раз обвел тревожным взглядом место, выбранное судом для исполнения приговора - наказания общественным презрением. Обыкновенный бульвар, каких в гигаполисе - что полосок на тельняшке. Много зелени, много солнца и предостаточно тени, собирающей в жаркие дни муравейник праздного люда.
Но сейчас не жарко. И это хорошо.
Фонтаны плещут мерно и звонко. Скамьи из того же теплого синтетического камня, что и столб для казни, заполнены лишь наполовину. Но принимающему позор и того достаточно.
Полдня казни позади.
Изощренная кара. Не для любого - для него. Любого к позорному столбу не приговаривают. А в его случае столб доказывает, сколь добросовестно и с каким знанием предмета подошли к делу обвинители, обрекшие его на трое суток гражданского презрения.
Рогофф был Писателем.
Сейчас это видели все, кто проходил мимо позорного столба. На груди казнимого - табличка длиной в фут, на ней большими буквами таращится на белый свет слово - ПИСАТЕЛЬ. Рогофф, едва увидев на себе этот атрибут казни и прочитав справа налево перевернутые буквы, залился краской. От таблички разило бесстыдством. И не в факте клеймения бранным, с точки зрения судей и обвинителей, словом бесстыдство это заключалось. А в той вульгарной откровенности, с какой табличка являла всем и всякому его Писательство.
Ибо Писательство кричит лишь плодами своими, но само свершается в молчании и уединении от мира.
Так полагал Рогофф, последний на земле Писатель.
Не прав, совсем не прав был рогоффский идентификатор с отсутствующим родом занятий. Просто-напросто о таком занятии как Писательство никто не слышал уже лет сто или даже сто пятьдесят. Знают лишь, что были когда-то такие Писатели, мрачные личности, всегда чем-то недовольные, чего-то от других требующие, сердца глаголом жгущие - ну прямое же насилие над суверенностью человеческой. Властителями дум были, тайным психологическим оружием владели. Только вот секрет оружия своего Писатели унесли с собой в могилу. К великому благу людскому.
Мало того - превыше царей и президентов
Это все, что знают ныне о Писателях. Черным, мутным туманом заволокло память о них. И даже Рогофф, последний из Писателей, не ведает всего о собратьях своих, давно ушедших в тень времени.
Гуляющий праздный люд оглядывает казнимого хмуро, с опаской и недоверием. Иные шарахаются в сторону, присмотревшись к бесстыжей табличке с ПИСАТЕЛЕМ. Многие и вовсе не смотрят, намеренно или действительно не замечая, будто и нет здесь никакого столба с выставленным на общественное поругание ПИСАТЕЛЕМ.
Рогофф затравленно молчит. Взывать и увещевать не хочется ему, лишнее внимание к бессовестной табличке привлекать - особенно. Рогофф стоит безмолвно, бездвижно. Памятником замученному Писателю стоит Писатель Рогофф, только жмурится на солнышке и тихо вздыхает.
Время от времени к нему подходили. При каждом таком приближении Рогофф вздрагивал и напрягался, подсознательно ожидая удара. Ожидания битья до сих пор не оправдывались, но словесное поношение терпеть было гораздо хуже. Уж лучше бы просто били. Молча и не плюя в душу.
Со стороны стоянки пегасов к столбу торопливо приближался молодой человек в унифе Департамента образования, с блоккейсом в руке. Еще издали прочел ПИСАТЕЛЯ, резко остановился, платком вытер пот со лба и тем же быстрым, суетливым шагом подошел к казнимому. Осуждающе посмотрел в глаза Писателю и нервно вопросил:
– И не стыдно вам?
Ответа дожидаться не стал. По-бабьи покачал головой в укоризну, поправил жесткое жабо, напоследок зыркнул на Писателя совсем уж как-то по-эльфиному криво и заторопился прочь.
Но своего нервный чин добился. Рогофф был чином уязвлен. Впрочем, как и во всех предыдущих случаях близкого контакта с мимохожим людом. Рогофф действительно испытывал стыд. И не только из-за таблички. А отчего и почему - неясно. Прежде такого никогда не случалось. Тем, что Писатель, гордился. Негромко, про себя, никого не вовлекая в орбиту той гордыни, смиренно принимая свой удел и крест, - а все-таки гордился. А что Писательство может быть бесстыдством, сродни оборванству или болезни мизантропии, еще два дня назад счел бы оскорблением и непременно попытался набить морду тому, кто осмелился бы сказать эдакое. Чтобы потом, с разбитым в кровь лицом, уважать себя за решительные действия.
Но сейчас... Сейчас Рогофф смятенно доискивался до причин собственной моральной слабости, напугавшей его более, чем даже вердикт о трех сутках позора.
В воздухе шумно и весело просвистели пегасы. Рогофф устало поднял глаза. Около дюжины летунов заходили на посадку. Из них тугими, упругими волнами изливалась рокочущая музыка. Кабины украшены игрушками, надувными фигурками, лентами. Недавно вошедший в моду древний обряд спаривания, по-старинному --свадьба. Рогофф тяжело выдохнул, переступил с ноги на ногу. Только этого не хватало.