Самозванец
Шрифт:
– Ничего.
– Нет, ты че!
– уверенно возразила отрыжка, выкатывая глаза.
– Че ты тут гляделки ставишь на людей? Че ты ваще торчишь тут, как хрен неженатый, отдыхать людям не даешь? Ты кто такой ваще? Как гвоздь в заднице тут. Че ты тут напряг разводишь, огрызок? Че те ваще надо?
Рогофф не знал, чем крыть. Вся аргументы были на стороне ухажера стеснительной барышни. Впрочем, отвечать и не пришлось. Молодой, исчерпав запас лексики, коротким ударом резанул его в поддых.
На улице сразу стемнело. Легкие сжались в колючий комочек и едва не выскочили горлом, через кричащий немым криком рот. Рогофф и рад бы был сложиться пополам, да устройство публичного позора не позволяло. Чуть-чуть только, очень тупым углом согнулся Рогофф и вытаращил глаза, пытаясь глотнуть спасительного воздуха.
– Ваще тут, понаставили...
– подытожил удаляющийся голос убивца.
Когда вновь рассвело и легкие выросли до обычных размеров, впустив в себя кислород, Рогофф посмотрел на лавочку. Та была пуста. Влюбленные ушли искать другое место, где их не будут тревожить настырные Писательские взгляды.
Иных отдыхающих и гуляющих сцена нисколько не тронула. В пейзаже ничто не изменилось, и сочувствия Рогофф не дождался. Однако, не особо и ждал.
Гигаполис выказывал презрение бесстыжему самозванцу, удумавшему мутить общественный покой.
А какой он самозванец, какой сноб, если помыслы его чисты, а желания бескорыстны? Если мечтает Рогофф единственно о том, чтоб вернуть Слову его творящую силу, легчайшую, таинственную магию, умы окрыляющую!
Ради блага ведь... ради совершенствования породы человеческой... ради чуда, наконец, коего не может не случится рано или поздно... Рогофф растерянно и смущенно моргал, уставясь в твердь под ногами.
– Тьфу ты, нелюдь, - раздалось над ухом.
– Нечисть поганая.
Надтреснутый, скрипящий голос принадлежал лохматой, неухоженного вида старухе. Злющая, согбенная, косящая черным глазом, она показалась ему даже не отрыжкой гигаполиса, а настоящей язвой, терзающей живую плоть. Насмешкой над чудом. Точно гигаполис говорил ему, показывая на старуху: "Забудь о чудесах, парень. Мир - это то, что ты видишь перед собой. Да, он непригляден. Еще как непригляден. Но тут уж ты ничего не можешь изменить, сколько б ни пытался. Чудес, парень, не бывает, ни в конце, ни в начале. Не было слова в начале, так зачем ему быть дальше? И ради чего тебе тогда впрягаться в этот воз?".
Старуха уковыляла, отплевываясь.
Да и не в чуде суть. Не в благе. Не в выведении породы. Если уж те, прежние, не вывели ее, то ему - одному, на сто и больше лет оторванному от корней своих - и подавно не справиться с такой задачей. В выведении породы и впрямь могло быть бесстыдство, если бы кто всерьез вознамерился заняться подобным. Но все дело в том, что нынешнему Писателю нет нужды думать о совершенстве человеческом. За него уже подумали. Другие ведомства взвалили на себя проблему.
Говорят, в Центрах психологической коррекции и мотивации перековка личности идет настолько радикальная, что даже страшно становится. А вы думали! Идеал всегда жуток в своем нечеловеческом совершенстве. Простому смертному стать идеалом и сверхчеловеком - это значит начать трещать по всем швам, отращивая крылышки. И неизвестно, что раньше случится - крылья ли наконец вырастут или швы полностью разойдутся, даровав полуфабрикату сверхчеловека вечный покой.
В Центрах коррекции до упокоя дело, разумеется, не доводят. Меру там, в общем, наверное, знают. Из отъявленных уголовников куют абсолютно лояльных членов общества. На свободу их раньше положенного, конечно, не выпускают - наказание есть наказание, но странным образом выходит, что в тюрьмах теперь живут самые законопослушные в мире граждане.
Так что с породой все ясно. Дальше будет больше - вслед за уголовниками примутся за отрыжки и язвы гигаполисов. Это только вопрос времени. Нет, действительно, Писателю за новейшими технологиями не угнаться, соперничать с ними - бессмысленно, это надо признать и больше не пытаться запрягать себя в чужой воз.
Самозванным пастырем Рогофф не был и не будет.
Да только позволят ли ему теперь вообще Писать? После столба? И для кого ему Писать, если гигаполис однозначно продемонстрировал, что не для кого? Сомнения грызли его, как изголодавшиеся суслики-мутанты.
Рогофф встретился взглядом с мальчиком, внимательно рассматривающим его. Ребенок лизал мороженое, прижмуривал то один глаз, то другой и обходил столб кругом. На мордашке его был написан живейший интерес. Рогофф вдруг улыбнулся мальчугану, сам не зная отчего. Может, этот пацаненок когда-нибудь станет его читателем, как знать.
– Дядь, хочешь мороженого?
– заговорил, наконец, мальчик.
– Хочу, - ответил Рогофф, тут же ощутив голод.
– - А я тебе не дам. Так что заткни ойло, - грубо закончил разговор мальчик, повернулся и убежал.
Рогофф стер улыбку с лица. Маленький паршивец. Вырастет, превратится в ту же отрыжку. В Смерть Писателя.
Заткнуть ойло Рогофф никак не мог. Писательство само по себе есть фигура "не могу молчать". Правда, Рогофф подозревал, что "не могу молчать", так же, как и магия Слова, - элемент какой-то сложной игры, в которую Писатель играет сам с собой. И не может перестать играть, потому что в игре этой - все. Весь он, с потрохами. Рогофф достоверно, по опыту, не знал (не мог знать), но догадывался: Писатель, переставший Писать, - жалкое существо. Со множеством страшных, несовместимых с полноценной жизнью дыр в броне личной экзистенции. Жуткая вещь.
Рогофф попытался размять затекшие мышцы. Получалось плохо. Какой вид он будет иметь к концу третьих суток позора - даже представить больно.
Однако неуловимое Писательское бесстыдство неистребимо присутствовало и здесь. Потому что поза "Не могу молчать" требует зрителей и соучастников. Писатель приучает к своим странным играм многих и многих, будучи непробиваемо уверенным в том, что его Писательские интенции - отличный строительный материал для залатывания прорех в чужих экзистенциях - этих самых многих. В подобной уверенности есть что-то беспардонное. Даже если он самый умный.