Самурай
Шрифт:
Максим наблюдал, как по лицам Павла Антоновича и Вики проплывают разноцветные полосы и по ним пытался сосчитать число ушедших вниз этажей — синий, желтый, зеленый, белый, черный, снова желтый, розовый, фиолетовый, и опять черный, но потом он загнул уже все пальцы, принялся их разгибать в обратном порядке, где-то сбился, попытался вспомнить, но за это время они проехали столько этажей, что впору направлять лифт вниз и начинать новый отсчет, так как зеленые угловатые цифры в окошечке счетчика этажей всегда показывали какую-то ахинею, из которой выходило, что лифт периодически ходит вверх и вниз, перепрыгивает в мгновение ока сразу несколько уровней, выныривает в районе альфы Центавра, если таковая сохранилась, падает в черную
При желании за горизонтом хрустальных сосисок все это можно усмотреть, если отвлечься от лезущих в глаза и набивших оскомину чиновничьих пейзажей, — яркие шары пропавших звезд, зеленые деревца, колышущиеся хлеба, синее небо с гроздьями разнокалиберных лун, вращающиеся в рассеянном розовом свете каменюки всех форм и размеров, сидящего на облаке бородатого деда в хитоне, огни мегаполиса, немыслимо широкие и немыслимо высокие полки, забитые толстенными томами с золотыми корешками, и крохотными, по сравнению с ними человеческими фигурками.
Хрустальная бесконечность сужалась, съеживалась, теряла цвета и фантазию, обращаясь в пустые пыльные комнатки с вязанками толстых папок, обшарпанными столами, расшатанными стульями, судя по их немыслимым для нормальных седалищ позам, скорее всего принимаемые в их деревянно-мебельном мире за извращение и порнографию; в коридоры с ковыляющими зомбированными охранниками, чьи руки приклеились к кобурам, в которых они прятали бутерброды из мозгов и термоса с горячей кровью; в туалеты, превращенные в вычислительные центры, с расставленными на унитазах мониторами, чьи кабели уходили в слив, установленными на смывных бачках и умывальниках процессорными блоками, из которых торчали хромированные краны горячей и холодной воды и держатели с рулончиками туалетной бумаги, одновременно используемой и для принтеров.
Пирамида казначейства сходила на нет, лифт, наконец, нырнул в обтянутую фольгой трубу, где члены Общества могли созерцать лишь свои безучастные лица, скорость подъема возросла и, почему-то, увеличился вес их саквояжей, но Вика первой догадалась опустить ношу на пол и опереться задом на свои кулаки, задрав голову к верху, разглядывая сгущающуюся там тьму.
Движение лифта не имело никакого отношения к реальному перемещению внутри Казначейства, которое представляло собой осовремененный вариант лабиринта — Максим помнил, что даже при спуске на подземные уровни, лифт поднимался вверх, двигался горизонтально, а порой и стоял на одном месте, словно на красном свете местного лифтового светофора; а один раз, спускаясь из конференц-зала в вестибюль обычным ходом, то есть не через дыры в потолке, они вообще весь воображаемый спуск просто стояли на месте, точно все здание поднималось вверх с помощью загадочных механизмов, подгоняя к ним нижний этаж.
Движение прекратилось, так и не приобретя прозрачности мягкие зеркальные стены раздулись, превращая цилиндр в воздушный шарик, искажающий отражения пассажиров, точно в комнате смеха, покрылись с нарастающим треском мелкими трещинками, амальгама осыпалась и легкими частичками съезжала с выгнутых стенок к ногам Вики, Максима и Павла Антоновича, превращая забавно исковерканные отражения в ужасающего вида мутантов, прикинувшихся людьми с помощью толстого слоя грима, который в самый неподходящий момент принялся облупливаться с их тел, обнажая нечто зеленовато-черное, бугристое, злокачественное.
Стены не выдержали напряжения и оглушительно лопнули, разлетевшись по знакомой комнате дымящимися и испаряющимися осколками блестящей елочной игрушки. Подоспели ожидавшие их техники, соскочив со столов, на которых дремали, подложив под головы пухлые папки, оставившие на их щеках отпечатки застежек и черных надписей «олеД» и «онтеркеС», виновато потирая измятые лица забрали у них Архиватор и нырнули в неприметную дверь за зеленой портьерой.
— Подождем здесь, — предложил Павел Антонович, и Максим, не дожидаясь формального согласия Вики, официально принявшей командование операцией, в которой теперь не было место ни шефу, ни Максиму, с данного момента игравшими разве что роль статистов, обрушился на ближайший стул, со скрипом разогнул ноги, сдирая подковами воск с паркета, заложил руки за голову импровизированной подушкой, дернул подбородком, подкидывая очки, дабы они в результате этого отработанного движения переместились с кончика носа на переносицу, скрывая окружающий мир во мраке, вгляделся во тьму, отыскивая в ней свои глаза, и утонул во сне. Ему снилось, что поспать хорошо так и не удалось, его растормошил Павел Антонович и, странно растягивая согласные, как заедающая пластинка или заика, говорящий нараспев для сокрытия постыдного дефекта, сказал:
— По-о-ора-а-а, Ма-а-акси-и-им, н-а-а-с у-у-уже-е-е жду-у-ут.
Кроме его слов не раздавалось ни звука, царил полный штиль, и когда Павел Антонович перестал говорить, тишина болезненно ударила по ушам, Максим зажал их ладонями и, уткнувшись лицом в свои колени, завыл протяжно, громко и долго, насколько хватало дыхания, емкости легких, дабы воем наполнить, насытить кромешную тишину хоть чем-то похожим на обычный реальный звуковой фон из шорохов, покашливаний, капели, ветра, шума, стука сердца и движений.
Он выл долго, до самой смерти, до полного кислородного истощения, до слипания легких, вытолкнувших из себя все до последней молекулы воздуха и раздавленных из-за этого внешним давлением, до капель крови, вылетающих изо рта и пачкающих пол, но никак не мог докричаться до самого себя, прорвать мембрану мертвой зоны, впустить в уши внешний мир, и, захлебнувшись в слюне и желчи, он безнадежно остановился, схватил безвольную ладонь стоящего рядом Павла Антоновича и, перехватывая его руку, поднялся на трясущиеся от страха и боли ноги, крепко сжимая зубы, чтобы не выплеснуть скопившееся во рту на пол и на ни в чем не повинного человека.
Павел Антонович оставался спокоен, конечно же не слыша его воя и не видя его мучений, скрытых за темным экраном очков, не помогая и не мешая попыткам устоять на разъезжающихся ногах, терпеливо дожидаясь когда же Максим отпустит его плащ и пойдет вслед за ним в путаницу багровых портьер, висящих на больших золотых кольцах, надетых на толстую деревянную палку, прикрученную к потолку. Им следовало поспешить, и Максим каким-то образом понимал это, хотя Павел Антонович больше ничего не говорил и не выказывал нетерпения или неудовольствия его совершенно свинским состоянием, и прикладывал все силы к тому, чтобы вернуть телу послушность и заставить себя сглотнуть противную горечь, скопившуюся во рту.
Они двигались сквозь плотный воздух, точнее Павел Антонович с необыкновенной силой тащил Максима, принимая на себя основную часть давления, плечом прокладывая в студне узкую щель, проталкиваясь в нее и втягивая за собой внутрь Максима, которому приходилось, дабы не упасть, делать шаг за шагом, промахиваться, врезаться головой в невидимый упругий поролон, очумело трясти шевелюрой, стараясь отлепить длинные концы волос от мокрого лица.
Затем они вошли в портьеры и там заплутали, запутались, оказались спеленатыми, как коконы шелкопряда, тяжелым мрачным муаровым бархатом. Максим чувствовал, что их разделяет лишь единственный слой ткани, он спиной чувствовал спину прижавшегося к нему Павла Антоновича, но ничего не мог сказать, окликнуть, подбодрить, ибо рот тоже был завязан, забит пыльной ворсистой субстанцией, мгновенно впитавшей в себя и отвратную горечь, и слюну, и, не остановившись на этом, превратив рот в сухую, потрескавшуюся пустыню, принялась вытягивать влагу из всего организма, прорастая в эпителий мелкими неживыми трубочками и выкачивая из него кровь, отчего ощущалось как набухает, тяжелеет прилегающая ко рту тряпка, набирается живым теплом и издает запах свежерезаной раны.