Самурай
Шрифт:
Меня мазали взглядами, женщины таинственно улыбались, мужчины потирали веки, я же внимательно разглядывал каждого из них, стремясь сохранить внутри себя эту картину, ловко перехватывая взгляды хорошеньких блондинок и брюнеток, мужественно усмехаясь и покрывая глаза непроницаемым пеплом пережившего трагедию героя. Единственно, мне не понравилась некая однообразная розоватость дам, но, при здравом размышлении, здесь имелся свой резон и выигрыш — чем могут хвалиться всемогущие, счастливые, независимые, равнодушные к мирской суете люди?
Нет, здесь явно не находилось места тщеславию, выпендрежу, оригинальности и прочим забавам нищего человека, здесь нет нужды подтверждать собственную
Наконец тот, кому это необходимо, увидел меня, но не стал поднимать шум, фальшиво выражая безумную радость, не помахал, не приподнялся в вежливо-пренебрежительном поклоне, а лишь кивнул еле уловимо можердому, можердом щелкнул пальцем, ближайший официант в напудренном парике с косичкой и черным бантом подхватил было меня под локоть, но тут же в недоумении отдернул руку, словно схватился за раскаленное или нечто ужасно отвратительное, например, сгнивший труп, и яростно оттирая совершенно чистую ладонь салфеткой последовал к столу, где волшебным образом оказалось свободное место, услужливо отодвинул массивный железный стул и быстро удалился, наверное, мыть руки.
Я сухо поздоровался с соседями (посредственные лица) и их дамами (размытые черты), откинул фалды фрака, опустился на холодный жесткий стул, составил локти на стол, задев тарелку и сложные хирургические приборы, положил подбородок на кулаки и принялся рассматривать подопечных.
Сейчас я ощущал как раз то, что ощущали они постоянно, почти всю жизнь, и теперь я мог поставить себя на их место не только мысленно, как порой воображаешь себя миллионером, царем или ребенком, а реально, являясь на этом пиршестве власти и безнаказанности тем самым шутом, серым кардиналом, смертью, стоящими за плечом великого, но недалекого человека, нашептывая ему на ухо идеи и решения, используя его в роли чересчур сложного, но необходимого рупора, имеющего какие-то собственные, хоть и примитивные, устремления, желания, слабости.
Мне смешно глядеть на их суету, чопорность, голод, смех, манеру держать вилки, потуги орудовать ножами, разделывая рыбу, как смешно наблюдать за детьми, играющими в дочки-матери, копируя с уморительной серьезностью взрослый мир, ибо ты сам понимаешь, что самое их счастливое время — вот здесь и сейчас, и не нужно расти, обзаводиться страшными проблемами и дурными привычками, но знаешь, что это-то как раз невозможно.
Что смешнее для оракула, чем предопределенность? Но смех быстро прошел, не от косых взглядов ближайших соседей, оторвавшихся от тихих бесед друг с другом на какие-то высокоинтеллектуальные темы и недовольно кривящих рты, напоминая гримасами пьяных лицедеев, тем более, что штукатурка на их лицах под солнечным теплом окончательно потекла, обезобразила ставшими еще более одинаковыми лица розовых дам, оплавила следы поцелуев на щеках мужчин, делая их похожими на раны или язвы твердого шанкра.
Я взгрустнул от условности, непрочности, эфемерности и хрупкости таких основополагающих столпов человеческого общества как власть, авторитет, деньги. Они оказались легче паутины, а ветер, их обдувающей, сродни ураганному. Но даже не это само по себе замечательно, замечательна уверенность людей в устойчивости их конструкций, в непреходящей святости власти и могуществе денег, что и позволяет при особом стечении обстоятельств, которое не есть нечто редкое или трудоемкое по исполнению, лишить их всего этого. Наверное, так же уверен в завтрашнем дне паучок в пресловутой паутине, чувствующий свою полную власть над всеми мухами и комарами в ближайшей округе.
Упаси меня Бог ратовать за революцию, за всеобщее счастье и благоденствие, счастье для всех даром, что еще более бесполезное занятие, нежели ходить по лесу и уничтожать пауков вместе с паутиной, надеясь на грядущий мушиный рай. Я и сюда-то пришел в больших сомнениях, хотя сделка заключена, все подготовлено и осталось только смирно сидеть и поедать салатик из свежей капусты с медом.
Стараясь отвлечься от напасти, которой каждый не рад, я вытянул шею и посмотрел направо, отчего бесконечный стол представился мне чем-то вроде шоссе, застеленного льняной скатертью и уставленного таким количеством разнообразных блюд, что сидящие напротив гости скрывались за густыми зарослями салатов, трав, фруктов, завалами окороков, поросят, кур, тонули в пузатых суповницах и блюдах с розовой водой, и это очень живо напоминало линию фронта, где противники вооружены ножами, вилками, щипцами и ложками, смотрят друг на друга сквозь стеклянные прицелы фужеров и рюмок, перекидываются шрапнелью малозначащих фраз, минами солонок и горчичниц, пускают в ход тяжелую артиллерию в виде официантов с пыльными бутылками коллекционного вина и запотевшими водочными емкостями, меняют диспозицию, пересаживаясь с места на место, и окатывают надменным напалмом взглядов своих подруг визави.
Интересно, объединял ли умопомрачительный стол, опоясывающий мир, друзей, единомышленников, единоверцев, родственников, или здесь собрались враги, была ли это организация — тайная, могущественная, или они — случайные люди, просто встретившиеся в ресторане в обеденный перерыв?
Я заглядывал в их глаза, пускал зайчики блестящим ножом и оберткой из-под шоколада, касался рук дам и шептал на ухо соседям, но везде наталкивался на пустоту, равнодушие и слепоту, которые не могли ответить на мои вопросы, и мне оставалось строить умозаключения, исходя из букетов условных и безусловных рефлексов, телодвижений, сотрясений воздуха и движений нижних челюстей. В них не обнаруживалось ответов, они оставались оболочками или отражениями, не имеющими собственной жизни, или лишайниками на грязной, давно не мытой, расчесанной и искусанной блохами и вшами коже.
Как было бы прекрасно и просто, если бы я оказался с глазу на глаз с Тем, Кто Решает, с Тем, Кто Во Всем Виноват, с Главным Злодеем Этого Прекрасного Мира! Это была бы даже не шахматная партия с фигурами-людьми и надеждой на выигрыш, с муаровыми пологами, флагами, стоящими вдоль стен маршалами и интеллигентами, где нужно играть против себя и воочию наблюдать смерть сметенных с клеток пешек. Это слишком человечно, слишком примитивно и, следовательно, не верно.
Они не в чем не виноваты, возможно они даже больше не виноваты, чем те люди, которые попадали в орбиту их интересов и или возвышались, или исчезали в сливных колодцах, темных подвалах, электропечах, реках и моргах, редко на ком из них увидишь кровь или печать лжи.
Они слишком могущественны и счастливы, чтобы нарушать святые заповеди, и могут позволить себе порой стать неравнодушными, честными, заботливыми, перемежать бочки зла ложками добра, швыряться деньгами и заботиться о больных.
Кто еще, скажите на милость, в силах позволить такую роскошь?! Легко быть злым, легко быть злом, еще легче не творить зло, но добро требует от нас усилий, неимоверного напряжения и постоянной готовности, здесь нельзя быть добрым наполовину, нужно быть только святым.