Самурайша
Шрифт:
Рядом с Хисако уже три чайки. Осмелевшие птицы приближаются к женщине.
Была годовщина их свадьбы, и он повел ее ужинать в уютный, похожий на будуар ресторанчик с картинами на стенах, цветами на столах и яркими драпировками на окнах. В канделябрах горели свечи. Эрик спросил Хисако:
— Ты согласишься стать моей женой и жить со мной, пока смерть не разлучит нас?
Хисако облизывает соленые от морских брызг губы. Она пытается вновь пережить то мгновение, отделив его от печальных обстоятельств нынешней жизни. Она гонит прочь мысль о том, что Эрик бывал в том ресторане
А потом он попросил ее закрыть глаза, и она послушалась, а когда снова подняла веки, увидела сказочной красоты кольцо в бархатной коробочке.
— Это бриллиант. В мире нет ничего чище и прочнее. Только наша любовь.
Небо и море одного цвета. Хисако поворачивает камень. Его блеск обманчив, кольцо ничего больше не значит для нее. Она смотрит на него с отвращением. Вспоминает другую историю про бриллиант — из книги Маргерит Дюрас «Плотина против Тихого океана», которую подарил ей Эрик. У одной женщины было кольцо с бриллиантом, она берегла его на черный день, а потом ювелир обнаружил в нем крошечный изъян. Крошечный, но подобный чуме, обесценивающий камень. Отчаяние героини так же велико, как надежды, которые она питала.
Бриллиант Хисако безупречен, он был куплен в магазине с солидной репутацией. Изъян нужно искать в сердце Эрика — крошечный, невидимый глазу, смертоносный.
Хисако снимает кольцо и бросает его в волны. Чайки тяжело машут крыльями в тумане. Изъян, который все уничтожил. Их любовь, музыку, их жизнь.
Хисако не жалеет себя. Честь ее поругана, все принесенные жертвы были напрасны. Все, что пощадил огонь, покрывается зловонной копотью и годится только для помойки.
Предательство Эрика запачкало Хисако. Бегство не спасет — ни в Японию, ни в самый дальний уголок мира. «Сажа» навечно пристала к ее лицу, легла толстым слоем на щеки, не отмытые от детской лжи.
Она встает, делает несколько неуверенных шагов по мокрой гальке, спускается к самой кромке пенных волн, ледяная вода заливает ей туфли, доходит до щиколоток. Честь или смерть, Хисако. Три чайки парят над морем, глядя на тело в волнах.
Она исчезла, не оставив записки. Уехала на машине, но не взяла вещи. Закрыла ставни на выходящих во двор окнах. Эрик не стал «поднимать занавес», отгораживавший их от чужой жизни.
Прошло два часа. Он не знает, что делать. Отправляться на поиски? Но он рискует пропустить ее возвращение. Метаться по квартире, снова и снова перебирая в голове свои страхи и терзаясь раскаянием? Он роется в вещах Хисако, надеясь найти хоть какую-нибудь зацепку, но видит лишь привычный беспорядок: книги, пустые флаконы из-под духов, брошенная на стулья одежда, начатые и забытые где попало упаковки таблеток.
Антидепрессанты, аспирин, что-то от печени. Оказывается, он ничего не знает о болячках своей жены, как же ему представить глубину ее горя?
Ему не хочется ни читать, ни садиться за инструмент. Он ждет.
Наливая себе третий стакан воды на кухне, он вдруг осознает, что в ожидании жены трижды проделал один и тот же путь: спальня, ванная, кухня. Так передвигаются
Убивать время значит НЕжить. Звучная вездесущность тикающих часов дает ему почувствовать, что творилось с Хисако, когда он исчезал на много часов, а то и дней, а она даже не знала, к чему ей следует готовиться.
Кому она звонила, у кого просила помощи, томясь ожиданием и надеждой и ужасаясь мысли, что он мертв или ранен?
— Рейко, это Эрик.
— Здравствуй, Эрик! Как поживаешь?
— Спасибо, хорошо. Скажи, Хисако случайно не у тебя?
— Нет. Что-то случилось?
— Нет, конечно, нет. Я наверняка что-то перепутал. Прости, что потревожил.
Хисако не искала помощи у друзей.
— Софи? Это я.
— У тебя странный голос. Где ты?
— Дома.
— Сидишь с закрытыми ставнями средь бела дня?
— У Хисако ужасная мигрень, свет причиняет ей боль. О черт, она зовет… Я люблю тебя, Софи, тебя и Тео. Передай ему, хорошо?
— Эрик?..
Он вешает трубку, так и не решившись признаться, что их связь раскрыта. Он звонил не для этого — ему пришло в голову, что Хисако могла отправиться к сопернице и потребовать объяснений. Идиотское предположение, что и говорить, но те годы, что они прожили вместе в любви и музыке, не помогли ему понять, как будет действовать Хисако, столкнувшись с угрозой потерять все.
Он возвращается в спальню, передвигает пудреницу на туалетном столике, откупоривает флакон духов, вдыхает знакомый, утешающий душу аромат жены, отталкивает ногой книгу на японском языке. Он даже название прочесть не может. Родной язык жены так и остался для него тайной за семью печатями, он и не пытался его выучить. Эрик неизвестно в который раз высовывается из окна в надежде увидеть Хисако.
Наступила ночь. Он сидит без света, и его тошнит от ожидания. Неужто он так плохо знает любимую женщину, если понятия не имеет, где ее искать?
«Она злится, наказывает меня, заставляет страдать, как страдала сама. Моя вина безмерна, я ее не отрицаю, но… Никаких „но“. Если я сам себе не могу найти оправдания, как же это сделает она? Ради всего святого, Хисако, вернись! Дай мне хоть прощения у тебя попросить!»
Телефонная трель прерывает молчаливое ожидание Эрика.
— Да, это я… О боже! Я немедленно приеду.
Глава 35
Мама говорит — это ничего не меняет. Эрик остается Эриком, и я не должен читать газеты, потому что там печатают всякое вранье людей, которые его даже не знали.
А что мне делать с маминым враньем, она-то ведь Эрика отлично знала? Мама клянется, что больше ни разу мне не солжет, но разве я могу ей доверять? Я пропал, если не могу верить человеку, который клянется, что любит меня больше всех на свете!
Честно говоря, я бы предпочел остаться в неведении и не жить в ощущении, что мой мир рухнул.
Узнай я раньше, когда он был еще жив, может, стал бы называть его папой, только и всего. Он ведь знал, что я — его сын, но не жаждал быть моим отцом, так что знание не принесло бы мне счастья, а дружили мы хорошо.