Самые таинственные и невероятные истории (сборник)

Верн Жюль Габриэль

— Друг мой, — повторил Сайрес Смит твердым голосом, — я хочу, чтобы вы посмотрели мне в глаза.

Неизвестный посмотрел на инженера, подчиняясь его воле, как человек, находящийся под гипнозом. Он хотел было убежать. Но вдруг лицо его преобразилось. Глаза загорелись. С губ готовы были сорваться какие-то слова. Он больше не мог сдерживаться!.. Наконец, скрестив руки на груди, он спросил приглушенным голосом:

— Кто вы такие?

— Мы тоже потерпели крушение, как и вы, — отвечал с несказанным волнением инженер. — Вы в кругу своих, среди людей…

— Среди людей… Нет, я уже не

человек!

— Вы — среди друзей.

— Среди друзей! У меня нет друзей!.. — закричал неизвестный, закрыв лицо руками. — Нет… и никогда не будет… Оставьте меня, оставьте…

Он побежал к самому краю плато, возвышавшемуся над морем, и долго стоял там. Сайрес Смит присоединился к товарищам и рассказал им обо всем, что произошло.

— Да, в жизни этого человека есть какая-то тайна, — заметил Гедеон Спилет, — и, по-видимому, лишь угрызения совести разбудили в нем человека.

— Привезли мы сюда какого-то чудака нелюдима, — заявил моряк. — Очень уж он скрытен…

— Он хранит какую-то тайну, и мы обязаны ее уважать, — живо ответил Сайрес Смит. — Если он и совершил проступок, то жестоко за него поплатился, и да простятся ему грехи его.

Два часа неизвестный провел один на берегу; очевидно, под наплывом воспоминаний в его душе ожило прошлое, и, конечно, прошлое печальное; колонисты не теряли из виду несчастного, но не пытались нарушать его уединения.

И вот после долгого раздумья он словно принял какое-то решение и подошел к Сайресу Смиту. Его глаза покраснели от слез, но он больше не плакал. Казалось, он был испуган, пристыжен, ему хотелось сжаться, стать незаметным, взгляд его был потуплен.

— Сэр, — обратился он к Сайресу Смиту, — вы и ваши товарищи — англичане?

— Нет, мы — американцы, — ответил инженер.

— Ах, вот что, — воскликнул неизвестный и негромко добавил: — Тем лучше.

— А вы, мой друг? — спросил инженер.

— Англичанин, — быстро ответил он.

Ему, очевидно, нелегко было произнести эти несколько слов, потому что он тотчас же ушел с берега; он бежал от водопада к устью реки и, казалось, был вне себя от волнения.

Как-то раз, проходя мимо Герберта, он остановился и спросил сдавленным голосом:

— Какой теперь месяц?

— Ноябрь, — ответил Герберт.

— А год?

— Тысяча восемьсот шестьдесят шестой.

— Двенадцать лет! Двенадцать лет! — повторил неизвестный. И внезапно убежал.

Герберт рассказал колонистам об этом разговоре.

— Наш несчастный пленник, — заметил Гедеон Спилет, — потерял счет месяцам и годам.

— Да, — прибавил Герберт, — значит, он прожил двенадцать лет на острове Табор!

— Двенадцать лет! — повторил Сайрес Смит. — Да, если двенадцать лет прожить в одиночестве да еще с пятном на совести, рассудок потерять нетрудно.

— По-моему, — сказал тут Пенкроф, — этот человек вовсе и не терпел кораблекрушения, а просто его отвезли на остров Табор в наказание за какое-то преступление.

— Пожалуй, вы правы, Пенкроф, — поддержал его журналист, — а если это так, то люди, высадившие его на острове, непременно вернутся за ним!

— И не найдут его, — заметил Герберт.

— Значит, надо отправиться на остров… — заметил Пенкроф.

— Друзья

мои, — сказал Сайрес Смит, — не будем обсуждать этот вопрос, пока не узнаем, в чем тут дело. Я уверен, что несчастный исстрадался, что он жестоко поплатился за свои проступки, как бы велики они ни были, что он томится желанием открыть нам свою душу. Не будем пока принуждать его к этому. Он, конечно, все сам расскажет, и тогда мы увидим, как поступить. К тому же только неизвестный может сказать нам, надеется ли он, верит ли он, что когда-нибудь вернется на родину. Я лично сомневаюсь, что это будет ему дозволено.

— Почему же? — спросил журналист.

— Потому что, если его осудили на определенный срок, он ждал бы освобождения и не бросил бы записки в море. Нет, скорее всего, ему был вынесен приговор, обрекавший его на пожизненное заключение, на вечное одиночество.

— Никак я не пойму одного, — заметил моряк.

— Чего же именно?

— Если двенадцать лет назад человека высадили на острове Табор, стало быть, он уже много лет пребывает в том одичалом состоянии, в каком мы его и нашли!

— Вполне вероятно, — сказал Сайрес Смит.

— Выходит, он написал записку несколько лет назад!

— Без сомнения… Однако по всему видно, что записка написана недавно…

— Да и не может быть, чтобы бутылка с запиской несколько лет плыла от острова Табор до острова Линкольна.

— В этом как раз нет ничего невероятного, — возразил журналист. — А может быть, ее уже давным-давно прибило к нашему острову.

— Ну, нет! — отвечал Пенкроф. — Не могло ее волной смыть с берега, и думать нечего — ведь на южной стороне полно скал, и она сразу же разбилась бы.

— Вы правы, — произнес Сайрес Смит, о чем-то размышляя.

— Да кроме того, — прибавил моряк, — пролежи записка несколько лет в бутылке, она наверняка попортилась бы от сырости. А ведь она была в целости и сохранности.

Замечание моряка было вполне правильным: в этом-то и заключалось самое непонятное, ибо записка, найденная колонистами, казалось, была написана недавно. Больше того, в ней точно указывались широта и долгота острова Табор, а это говорило о больших познаниях ее автора в гидрографии, которых не могло быть у простого матроса.

— Опять мы встречаемся с чем-то необъяснимым, — сказал, наконец, инженер, — но все же не следует вызывать на откровенность нашего нового товарища. Он сам расскажет нам все, друзья мои, когда захочет.

Прошло еще несколько дней; неизвестный не произнес ни слова и ни разу не вышел за частокол, окружавший плато. Не покладая рук, не теряя ни минуты, он работал на огороде, но поодаль от остальных. В часы отдыха он не поднимался в Гранитный дворец и довольствовался сырыми овощами, хотя все звали его к столу. Он не приходил ночевать в отведенную ему комнату и спал на плато под деревьями, а в ненастную пору прятался среди скал, — словом, он жил так же, как на острове Табор, когда его единственным пристанищем был лес; все попытки колонистов изменить привычки неизвестного были тщетны — им пришлось запастись терпением. И вот, наконец, в нем заговорил голос совести, и ужасные признания невольно сорвались с его губ, словно под воздействием непреодолимой силы.