Самые знаменитые произведения писателя в одном томе
Шрифт:
– А-а.
Девять часов вечера. Днем они ездили за город, а на ужин он приготовил филе-миньон, но Женевьева нашла, что оно недожарено, тогда Уолтер решил дожарить его и то ли пережарил, то ли пережег, то ли еще что. Он рассмеялся и сказал:
– Пошли в кино!
Она сказала «ладно» и взяла его под руку липкими шоколадными пальцами. Но ее запросы ограничились фильмом полувековой давности с Кларком Гейблом.
– Вот ведь умора, да? – хихикала она. – Ох, умора!
Фильм кончился.
– Крути еще раз! – велела она.
– Снова? – спросил он.
– Снова, – ответила она.
Когда он вернулся, она прижалась к нему и облапила его.
– Ты не совсем то, что я ожидала, но все же ничего, – призналась она.
– Спасибо, – сказал он, чуть не подавившись.
– Ах, этот Гейбл! – Она ущипнула его за ногу.
– Ой! – сказал он.
После кино они пошли по безмолвным улицам «за покупками». Она разбила витрину и напялила самое яркое платье, какое только смогла найти. Потом опрокинула на голову флакон духов и стала похожа на мокрую овчарку.
– Сколько тебе лет? – поинтересовался он.
– Угадай. – Она вела его по улице, капая на асфальт духами.
– Около тридцати? – сказал он.
– Вот еще, – сухо ответила она. – Мне всего двадцать семь, чтоб ты знал! Ой, вот еще кондитерская! Честное слово, с тех пор как началась эта заваруха, я живу как миллионерша. Никогда не любила свою родню, так, болваны какие-то. Улетели на Землю два месяца назад. Я тоже должна была улететь с последней ракетой, но осталась. Знаешь почему?
– Почему?
– Потому что все меня дразнили. Вот я и осталась здесь – лей на себя духи, сколько хочешь, пей пиво, сколько влезет, ешь конфеты, и некому тебе твердить: «Слишком много калорий!» Потому я тут!
– Ты тут. – Уолтер зажмурился.
– Уже поздно, – сказала она, поглядывая на него.
– Да.
– Я устала, – сказала она.
– Странно. У меня ни в одном глазу.
– О, – сказала она.
– Могу всю ночь не ложиться, – продолжал он. – Знаешь, в баре Майка есть хорошая пластинка. Пошли, я тебе ее заведу.
– Я устала. – Она стрельнула в него хитрыми блестящими глазами.
– А я – как огурчик, – ответил он. – Просто удивительно.
– Пойдем в косметический салон, – сказала она. – Я тебе кое-что покажу.
Она втащила его в стеклянную дверь и подвела к огромной белой коробке.
– Когда я уезжала из Техас-Сити, – объяснила она, – захватила с собой вот это. – Она развязала розовую ленточку. – Подумала: ведь я единственная дама на Марсе, а он единственный мужчина, так что…
Она подняла крышку и откинула хрусткие слои шелестящей розовой гофрированной бумаги. Она погладила содержимое коробки.
– Вот.
Уолтер Грипп вытаращил глаза.
– Что это? – спросил он, преодолевая дрожь.
– Будто не знаешь, дурачок? Гляди-ка, сплошь кружева, и все такое белое, шикарное…
– Ей-богу, не знаю, что это.
– Свадебное платье, глупенький!
– Свадебное? – Он охрип.
Он закрыл глаза. Ее голос звучал все так же мягко, спокойно, нежно, как тогда в телефоне. Но если открыть глаза и посмотреть на нее…
Он попятился.
– Очень красиво, – сказал он.
– Правда?
– Женевьева. – Он покосился на дверь.
– Да?
– Женевьева, мне нужно тебе кое-что сказать.
– Да?
Она подалась к нему, ее круглое белое лицо приторно благоухало духами.
– Хочу сказать тебе… – продолжал он.
– Ну?
– До свидания!
Прежде чем она успела вскрикнуть, он уже выскочил из салона и вскочил в машину.
Она выбежала и застыла на краю тротуара, глядя, как он разворачивает машину.
– Уолтер Грифф, вернись! – прорыдала она, вскинув руки.
– Грипп, – поправил он.
– Грипп! – крикнула она.
Машина умчалась по безмолвной улице, невзирая на ее топот и вопли. Струя выхлопа колыхнула белое платье, которое она мяла в своих пухлых руках, а в небе сияли яркие звезды, и машина канула в пустыню, утонула во мраке.
Он гнал день и ночь, трое суток подряд. Один раз ему показалось, что сзади едет машина, его бросило в дрожь, прошиб пот, и он свернул на другое шоссе, рассекающее пустынные марсианские просторы, бегущее мимо безлюдных городков. Он гнал и гнал – целую неделю и еще один день, пока не оказался за десять тысяч миль от Мерлин-Вилледж. Тогда он заехал в поселок под названием Холтвиль-Спрингс, с маленькими лавками, где он мог вечером зажигать свет в витринах, и с ресторанами, где мог посидеть, заказывая блюда. С тех пор он так и живет там; у него две морозильные камеры, набитые продуктами лет на сто, запас сигарет на десять тысяч дней и отличная кровать с мягким матрасом.
Текут долгие годы, и если в кои-то веки у него зазвонит телефон – он не отвечает.
Апрель 2026
Долгие годы
Так уж повелось: когда с неба налетал ветер, он и его небольшая семья отсиживались в своей каменной лачуге и грели руки над пылающими дровами. Ветер вспахивал гладь каналов, чуть не срывал звезды с неба, а мистер Хетэуэй сидел, наслаждаясь уютом, и говорил что-то жене, и жена отвечала ему, и он рассказывал о былых временах на Земле двум дочерям и сыну, и они вставляли слово к месту.
Шел двадцатый год после Большой войны. Марс представлял собой огромный могильник. А Земля? Что с ней? В долгие марсианские ночи Хетэуэй и его семья часто размышляли об этом.
В эту ночь неистовая марсианская пылевая буря пронеслась над приземистыми могилами марсианских кладбищ, завывая на улицах древних городов и снося совсем еще новые пластиковые стены уходящего в песок, заброшенного американского города.
Но вот буря утихла, прояснилось, и Хетэуэй вышел посмотреть на Землю – зеленый огонек в ветреных небесах. Он поднял руку вверх, точно хотел получше ввернуть тускло горящую лампочку под потолком сумрачной комнаты. Поглядел вдаль, над дном мертвого моря. «На всей планете ни души, – подумал он. – Один я. И они». Он оглянулся на дверь каменной лачуги.