Самые знаменитые произведения писателя в одном томе
Шрифт:
Потому что с каждым шагом они уходили еще на миллиард миль от жизни, от теплых постелей и ласковых огоньков свечей, от голоса матери, от дымка из отцовской трубки, от его покашливания по вечерам, когда ты лежишь и радуешься, что он здесь, рядом, хотя и в темноте, он живой, он ворочается во сне и может запросто отколошматить всякого, кто к тебе полезет.
Так, шаг за шагом, они спустились к подножию лестницы, заглянули в глубокую пещеру, похожую на длинный зал.
И там было много народу, и все вели себя на диво спокойно.
Они покоились там долгие годы.
Некоторые покоились тридцать лет.
Некоторые молчали сорок лет.
Некоторые не проронили ни слова за семьдесят лет.
– Вот они, – сказал Том.
– Мумии? – спросил кто-то дрожащим шепотом.
– Мумии.
Они вытянулись в длинный ряд, прислоненные к стенке. Пятьдесят мумий стояли вдоль правой стены. Пятьдесят мумий стояли вдоль левой стены. А четыре мумии стояли в дальнем конце, в темноте. Сто четыре сухих, как гробовой прах, мумий – куда более заброшенные, чем мальчишки, куда более одинокие, чем могут быть живые, покинутые здесь, заточенные в глубине, так далеко от собачьего лая, от светлячков, от чудесных мелодий, которыми полнили ночь голоса мужчин и струны гитар.
– Ой, ой-ей-ей! – сказал Том. – Сколько их тут, бедолаг! Я про них слышал.
– Что?
– Это бедняки, их родные не смогли платить налог за могилы, и вот могильщики выкопали бедняг и снесли их сюда. А земля здесь такая сухая, что они все превратились в мумии. Вы только поглядите, во что они одеты. Мальчишки пригляделись – кое-кто из этих стародавних людей был одет в крестьянское платье, а женщины – в деревенские юбки, на некоторых были ветхие черные костюмы, городские, а один – видно, тореадор – был наряжен в потускневший от пыли костюм, шитый золотом и мишурой. Но каков бы ни был костюм, внутри были только сухие косточки да кожа, паутина и пыль, которая сыпалась с их ребер, стоило рядом чихнуть, нарушив их покой.
– А это что?
– Что «что»?
– Т-ш-ш-шш!
Все навострили уши.
Они вглядывались в глубину длинного склепа.
Мумии глядели на них пустыми глазницами. Ждали – с пустыми руками.
А на самом дальнем конце глубокого темного подземелья кто-то плакал.
– А-а-а-ах… – доносилось до них. – О-о, – рыдал кто-то. – И-и-ии, – и тихие, горестные всхлипывания.
– Да это, ребята, это же Пиф! Я только раз слышал, как он плачет – но это он, точно, Пифкин. Он заточен здесь, в подземелье.
Мальчишки всматривались, широко раскрыв глаза.
И они увидели – в сотне футов, вдалеке, съежившись в углу, загнанный в самый дальний угол подземелья, кто-то маленький – шевелится! Плечи вздрагивают. Голова прижата к груди, прикрыта дрожащими руками. Скрытый руками рот жаловался, кривился от страха.
– Пифкин?..
Плач замолк.
– Это ты? – прошептал Том.
Долгое молчание, всхлипывающий вздох – голос:
– Я…
– Пиф, ради всего святого, что ты тут делаешь?
– Не знаю!
– Выходи, а?
– Нет, не могу. Боюсь!
– Слушай, Пиф, если ты останешься здесь…
Том замолчал.
«Пиф, – думал он, – если ты останешься здесь – то навсегда, пойми. Ты останешься здесь, в тишине и заброшенности. Ты так и будешь стоять в этой длинной очереди, и туристы будут приходить поглазеть на тебя и становиться в очередь за билетами, поглазеть еще разок. Ты…»
– Пиф! – сказал Ральф из-под маски. – Ты должен отсюда выйти.
– Не могу, – зарыдал Пиф. – Они не пустят.
– Они?
Но все догадались, что он говорит о длинной череде мумий. Чтобы выбраться, ему надо было пробежать, как сквозь строй, между двумя рядами кошмаров, таинственных ужасов, напастей, наваждений, нежити.
– Они ничего тебе не сделают, Пиф.
Пиф сказал:
– Нет, они все могут.
– …могут… – подтвердило эхо из глубины подземелья.
– Я боюсь выходить.
– А мы… – начал Ральф.
«…Боимся входить», – подумали все.
– Надо бы выбрать того, кто похрабрее… – начал Том и осекся.
Потому что Пифкин снова заплакал, и мумии стерегли и ждали, а ночь в длинном склепе была так беспросветна, что стоило сделать шаг – и пол расступится, проглотит тебя, и тебе уж нипочем не выбраться, не выкарабкаться. Пол скует твои щиколотки костлявым мрамором и будет держать мертвой хваткой, пока подземный холод не заморозит тебя на веки веков, не превратит в сухую, иссохшую статую.
– А может, двинуть всем сразу, кучей, а? – сказал Ральф.
И все попытались двинуться вперед.
Как громадный паук на многих ножках, они попробовали проползти сквозь дверь. Два шага вперед, один – назад. Один шаг вперед, два шага – назад.
– А-ах! – зарыдал Пифкин.
От этого звука они шарахнулись друг на друга, что-то бормоча в диком ужасе, подвывая, они откатились обратно к двери. Они слышали, как колотятся сумасшедшие сердца – и свое, и чужие.
– Ох, да что же это такое, что нам делать – он боится выйти, мы боимся войти, да что же нам делать, как быть? – причитал Том.
А у них за спиной, прислонившись к стене, стоял Смерч. Про него все забыли. В его оскаленных зубах язычком пламени мелькнула и погасла улыбка.
– Держите, ребята. Это его спасет.
Смерч достал из-под своего черного плаща знакомый бело-сахарный череп, на лбу у которого было написано: ПИФКИН!
– Спасайте Пифкина, ребята. Заключайте сделку.
– С кем?
– Со мной и другими, которых я не назову. Здесь. Разломите этот череп на восемь вкуснющих кусочков и раздайте всем. "П" тебе, Том, "И" – тебе, Ральф, половина от "Ф" – тебе Хэнк, вторая половинка – тебе, Джи-Джи, кусочек "К" – тебе, мальчуган, а кусочек-тебе, вот еще "И" и последняя – "Н". Берите сладкие кусочки, ребята. Вот наша темная сделка. Хотите, чтобы Пифкин был жив?