Самый черный день
Шрифт:
— А что, собственно, ты рассчитываешь услышать?
Он помолчал немного и говорит:
— Вот мы сидим тут и ничего не знаем. А может быть уже известно, что Земля прошла перигелий и возвращается на свою орбиту.
Я поразился такой наивности. Человек надеется до последнего.
— А у тебя разве нет никакой надежды? — спросил он.
— Нет, у меня нету. Я вообще не понимаю, что такое надежда. Есть осознание того, что конец неизбежен. Когда планета развалится на куски, то, может быть, не все они упадут на Солнце, но это ничего не меняет. Все равно шансов у нас — ноль, что об этом толковать?
30 ноября
Толчки закончились около двух часов ночи.
Утро выдалось облачное, нежаркое, безветренное. Пепельный туман как море обступил возвышенность со всех сторон.
— Как Робинзоны на необитаемом острове, — сказал я, глядя со слуды на погруженный в туман левый берег.
— Похоже на то, — ответил безымянный, — кстати, ты знаешь, что Дефо утаил один примечательный факт из жизни главного героя?
— Любопытно. Какой же это?
— В конце жизни Робинзону так опротивел его родной Йорк, что он плюнул на все и вернулся обратно на свой остров.
Я рассмеялся. Вспомнились множество реклам туристических агентств и строительных фирм, предлагавших отдохнуть от суеты или обрести свой тихий уголок в шумном мире.
— Да. Странные мы все-таки люди. Сами же создали такой сумасшедший мир, от которого надо куда-то прятатся, уединятся, отдыхать. Возникает вопрос, зачем же мы его создали? Какая в нем нужда? Непонятно.
— Все это сейчас уже не имеет значения, — он сказал фразу, которую я сам часто повторяю.
К полудню стало жарко и душно. Плотная свинцовая облачность давила как гигантский каток. Вновь разболелась голова, и вестибулярный аппарат стал фиксировать пошатывание земли. Безликий спокойно лежал под тентом, разгадывал свои кроссворды и не выказывал беспокойства. Значит, никаких толчков не было, это меня мутило от духоты.
— Наполеоновский маршал, пять букв.
— Надо вспоминать, их у него было как собак нерезаных, Нея знаю, короля московского, еще был какой-то Даву.
Безликий вспомнил еще Мюрата, но он не подошел по буквам.
— А знаешь, в чем злая ирония нашего трагизма? — сказал он со вздохом, — Только вдумайся, планета жила себе спокойнехонько пять миллиардов лет, а гибнет именно сейчас. Именно сейчас, когда развилась техника, начались полеты в космос. Ведь буквально чуть-чуть нам не хватило времени, чтобы создать способ борьбы с этой кометной угрозой. Было бы у нас еще лет сто хотя бы, наука придумала бы какую-нибудь ракету, которая сбила бы, допустим, астероид, тот бы столкнулся с этой треклятой кометой, и, глядишь, улетела бы она от нас куда-нибудь к чертовой матери.
Он говорил, все больше раздражаясь:
— Я и раньше был убежденным пацифистом, но теперь всех этих вояк, тварей, начиная с Александра Македонского и заканчивая нынешними любителями антитеррористических операций просто перевешал бы прямо вот на этих переломанных соснах. А Александра Македонского повесил бы выше всех — за один лишь заразительный дурной пример для всех последователей. Если бы не все эти вояки с их дебильными войнушками, наука сейчас была бы на сто шагов впереди, — рассуждал он со злой тяжелой досадой.
И кстати, он был совершенно прав. Я поддержал:
— А ты помнишь, как во время катастрофы моментально сами собой закончились все эти «дебильные войнушки».
— Ну да, как-то стало не за что воевать, — согласился безликий, и, помолчав, добавил самокритично: — а ведь я и сам, признаюсь, раньше считал астрономию совершенно никчемной наукой.
В обед мы услышали нарастающий рев мощного дизельного двигателя и треск деревьев. По меридиональной просеке медленно, хрустя кустами и завалами, полз вездеход. Видимо, заметив дым от костра, водитель повернул к нам. Махина (какая-то модификация ГАЗа-71) приблизилась, двигатель умолк. Вездеход с крыши до колес так облепился грязью, что непонятно было, какого он цвета, их часто делают оранжевыми, чтобы можно было заметить издалека или с вертолета. Правое лобовое стекло разбито. Из водительской двери поспешно вылез высокий человек, про таких говорят «представительной внешности», в фирменной робе нефтяника. Он сорвал противогаз, обнажив воспаленное лицо со слезящимися глазами.
— Доброго здоровьица. Дай, думаю, зайду «на дымок», это Чадреньга? — торопливо произнес он хриплым осипшим голосом.
— Нет, это Суронда, Чадреньга километрах в двадцати ниже.
Приехавший развернул топографическую карту.
— Ага, понятно. Я — Владимир Протасов, — заявил он так, как будто это нам о чем-то должно говорить.
— «Норд-Рашен гэс»? — припомнил безликий.
— Да, «Норд-Рашен ойл энд гэс», — поправил его приехавший.
Это был известный предприниматель, олигарх, разработчик Северо-печерской нефтегазоносной провинции. Еще до катастрофы на своем частном самолете он с инспекцией прилетел из Москвы на Печеру. А потом случилось то, что случилось. Аэродром оказался разрушен землетрясением. Местные вертолетчики ни за какие коврижки не полетели в Москву, деньги вообще оказались никому не нужны. У Протасова в Питере первая жена с детьми, в Москве вторая жена. И вот он едет по лесам и болотам, надеясь хоть куда-то попасть, хоть в Питер, хоть в Москву. Солярки запас большой, должно хватить.
— Хотел доехать за две-три недели, но еду уже два месяца и конца не видать. Самое трудное это реки, пока брод найдешь…
— Да не надо тебе никуда ехать. Оставайся здесь, — предложил я.
— Нет-нет, пообедаю и поеду. Надо ехать.
Вообще, олигарх производил впечатление не вполне вменяемого человека. Таких, впрочем, в последнее время развелось пруд пруди. Он говорил порывисто, озирался по сторонам, как будто кто-то за ним гонится, дышал громко и часто. Такое поведение у человека солидной внешности вызывало чувство какой-то особой жалости.
Обедали вместе. Протасов расщедрился строганиной, которую возил в морозильнике. Сам он ел ее сырой, отрезая мелкими ломтиками и подсаливая, а мы с безликим все-таки слегка поджарили, опасаясь за свои желудки. Говорили о погоде, наш гость рассказал об огромных лужах и залитых колеях по просекам. Потом речь зашла о том, как быстро и нелепо для планеты всё закончилось, и ничего с этим не поделать. Когда вспомнили про науку, Протасов замахал руками:
— Что вы мне рассказываете про ваших ученых?! Им всем цена рупь сорок в базарный день. Сидят! — тысячи институтов! академии! доктора-профессора! хоть бы один кто-нибудь нынешнюю ситуацию заранее рассмотрел и обдумал. А эти мыслители-философы? Тоннами макулатуры забили все библиотеки, а какой ответ у них есть на то, что сейчас происходит? Нету никакого. Всё это, знаете, напоминает лиссабонское землетрясение восемнадцатого века. Как тогда дружно встрепенулись всякие горе-философы и горе-богословы, давай наперегонки осмысливать и примирять Бога с природным злом. Как будто раньше они не знали, что на свете землетрясения бывают.
— Раньше запроса не было, — возразил я.
— Запроса не было? — с хрипотцой взвизгнул Протасов и тут же повторил уже утвердительно: — запроса не было. А нормальный мыслитель должен думать и безо всякого запроса. И объяснять все возможные катастрофы, даже если их вероятность ничтожно мала.
Я кивал, соглашаясь, возражать было незачем. Безликий молчал, будто о чем-то задумавшись.
Сразу после обеда, даже не отдохнув, Протасов засобирался.
— У меня тут полный чемодан растопки для костра, оставляю, — он вынул из вездехода довольно внушительный кейс.