Самый далекий берег
Шрифт:
Над полем была тишина, лица солдат были темными и усталыми. Сергей Шмелев снял шапку, Игорь Владимирович увидел вдруг его седые, плотно слежавшиеся волосы. Лицо его было по-прежнему застывшим, губы плотно сжаты, а глаза устремлены в поле, поверх насыпи.
Одинокий снаряд гулко разорвался у моста, и снежная туча косо поплыла над полем. Игорь Владимирович подошел к Шмелеву:
— Ты совсем седой, Шмелев.
— В пророки хочу записаться, — ответил Шмелев, не меняя выражения лица, и спокойно натянул шапку на голову.
— Заводите, Дерябин.
Шмелев повернулся всем телом:
— Товарищ генерал, разрешите продолжить преследование противника.
— Ни в коем случае. Приказываю вашему батальону немедленно возвращаться в Устриково. Вечером за вами придут машины. А потом вы сдадите батальон и явитесь ко
— Ого! — сказал Дерябин из саней.
Губы Сергея Шмелева дрогнули, он перестал смотреть вдаль и посмотрел на командующего, может быть, впервые с момента их встречи.
— Я не могу сдать батальон, товарищ генерал. Не могу. Это мой батальон. — Он был сильно взволнован.
— Хорошо, майор. Мы поговорим об этом. Можно будет взять их в комендантскую роту. А теперь кругом и шагом марш. — Командующий приложил руку к папахе и повернулся к саням.
Мотор взревел. Шмелев даже не услышал снаряда. Снаряд разорвался неподалеку, опрокинув Джабарова в сугроб. Шмелев присел. Игорь Владимирович замер, поднял руки и начал медленно заваливаться назад.
Он лежал на снегу, прижавшись к земле щекой, Снег под ним стал красным, лицо было спокойным и безмятежным. Открытые глаза смотрели на насыпь, и Шмелев с горечью подумал, что командующий армией погиб на острие стрелы, которую сам прочертил на карте.
Они сделали все, что полагается делать на войне с убитым генералом. Солдаты отдали салют. Шмелев вызвал по радио штаб армии и доложил о гибели командующего армией. Булавенко распорядился доставить тело в штаб.
Автоматчики втиснули большое тяжелое теле в кабину аэросаней. Шмелев отдал честь мертвому генералу и зашагал к солдатам.
Солдаты на дороге выстраивались в походную колонну, вскидывали мешки, гремели котелками, Он дал команду, пропустил колонну мимо и пошел замыкающим.
Сани описали широкий круг по полю и снова выехали на дорогу, набирая скорость. Рука Игоря Владимировича вывалилась из кабины и болталась, указывая на насыпь.
Шмелев тревожно обернулся к насыпи и ничего не увидел там. Догорал солдатский костер. Дымовая шашка слегка дымилась. Закрытый семафор стоял у моста. За насыпью виднелось далекое поле Он потер виски, вспоминая. Тяжелая, гнетущая боль гнездилась в голове и никак не проходила, оттого он и старался смотреть как можно дальше, чтобы уйти от боли. Смутное, все время ускользающее чувство давило его, словно он позабыл что-то очень важное — и не мог вспомнить что. И вдруг он вспомнил. Письмо. Да, письмо. Конечно, письмо. Как же я мог не вспомнить об этом? Письмо — и на конверте ее почерк, а я ведь даже не знаю ее почерка, все знаю о ней, кроме почерка. Письмо — и на конверте обратный адрес, не забывайте написать на конверте адрес отправителя; боже мой, как давно было это, две жизни назад было это, двадцать тысяч лет назад было это, на другой планете было это. Берега были разъединены, а потом лед соединил оба берега, и мы пошли вперед, чтобы еще крепче соединить их своей жизнью. Мы шли тогда по другой планете, темная ледяная пустыня простиралась вокруг нас, потому что мы пришли на ту планету, когда там был ледниковый период; все покрыто льдом и снегом; кругом — долгий мрак, ни одна звезда, ни одно солнце не освещали ее слоим светом, не давали ей своего тепла, и мы пошли и легли на лед, чтобы согреть его теплом своих тел. Но холода вокруг оказалось больше, чем человеческого тепла; берег ощетинился железом, во мраке рождались вспышки, гремел ледяной гром, и холод смерти подступал все ближе. Тогда пришло отчаяние, я вспомнил землю, озаренную светом, и стал молить небо, чтобы оно не отнимало меня у земли, потому что на земле жизнь и все так прекрасно и просто: вода, воздух, хлеб, трава — все просто и доступно, все-все, кроме жизни, оттого что кругом мрак и холод. И тогда мы поняли самое главное: надо, чтобы растаял лед, чтобы солнце снова зажглось, чтобы жизнь стала доступной для всех живых. Человек имеет право на жизнь, это его первое право, и он должен завоевать его, если ему не дают его просто так. Мы встали и пошли. Нас оставалось все меньше, и мертвые передали нам свою ярость и силу, а ведь они уже никогда не вернутся на землю, никогда не увидят прекрасного солнца земли, не услышат пения земных птиц, криков земных детей, шороха земных трав. И мы
— Товарищ майор, — позвал его Джабаров Шмелев не сразу понял, что зовут его.
— Что тебе? — спросил он, не оборачиваясь.
— Товарищ майор, может, Яшкина с собой возьмем?
Шмелев вдруг сообразил, в чем дело.
— Капитан, — тихо и спокойно сказал он. — Учти, Джабар. Я — капитан. Ты ничего не слышал. Ничего не знаешь.
— Так точно, товарищ капитан, — отозвался Джабаров, умудрившись передать служебными словами все, что он понимал и чувствовал.
И Шмелев услышал свой голое, чужой и страстный, разнесшийся над полем:
— Батальон, сто-ой!
Сани уже скрылись в кустарнике, гул моторов затих в отдалении. Солдаты медленно останавливались, задние подступали к передним. В голове у него перестало гудеть, мысли стали ясными и простыми: он вспомнил самое важное.
Он остановился, не доходя до солдат, и снова крикнул, как бы исполняя последнюю волю командующего:
— Кру-гом! Шагом ма-арш! — Голос его воз высился, пролетел над полем. Он повернулся и пошел обратно. Теперь он был в голове колонны. Джабаров обогнал его и зашагал впереди.
Солдаты послушно исполнили команду. Походка их переменилась — шаг замедлился, стал тяжелей и размеренней: впереди лежал долгий путь, и солдаты знали это.
Шмелев прошел мимо догорающего костра, поднялся по дороге на насыпь, прошагал по шпалам мимо взорванной будки, где клубилась шашка, спустился с насыпи, а там началось другое поле, и он пошел по нему не оглядываясь.
* * *
АНАТОЛИЯ ПАВЛОВИЧ ЗЛОБИН относится к той плеяде советских писателей, чья юность совпала с началом Великой Отечественной войны.
Он родился 10 ноября 1923 года в семье служащего, коренного уральца. Детство и школьные годы писателя прошли в Москве, куда переехали его родители. В июне 1941 года, в самый канун войны, он окончил десятилетку и семнадцати с половиной лет надел защитную форму курсанта Камышловского военно-пехотного училища. А в девятнадцать лет Анатолий Злобин был лейтенантом и командиром огневого взвода минометной батареи. В конце 1942 года лейтенант Злобин уже воюет с фашистами на Северо-Западном фронте под Старой Руссой в составе 137-й с дельной стрелковой бригады. В 1943 году он вступает в партию. Военный путь будущего писателя — славный путь многих воевавших на том направлении. С боями он прошел Старую Руссу — Дно — Порхов — Остров — Алуксне — Тарту — Элбин — Данциг — Штеттин — Померанию — устье Одера. Дважды был ранен, награжден орденом Красной Звезды и четырьмя медалями. В той боевой операции, которая легла в основу романа «Самый далекий берег», Анатолий Злобин принимал самое непосредственное участие как командир взвода управления командующего артиллерией бригады. Его взвод обеспечивал артиллерийскую разведку, связь, корректировку огня. Многие героев романа — образы не вымышленные, а живые участники боев, сражавшиеся бок о бой с автором. Однако путь к сочинению романа был не близкий, ибо в те годы Анатолий Павлович Злобин себя писателем еще не считал.
По окончании войны двадцати двухлетний ветеран сразу же поступает в Литературный институт имени Горького: как и многие его сверстники, он спешит наверстать украденное войной время. В те годы аудитории дома Герцена принимали студентов в защитных гимнастерках.
Анатолию Злобину повезло: он попал в семинар прозы, руководил которым Константин Георгиевич Паустовский. С тех пор он считает его своим учителем.
Первое крупное произведение, написанное Злобиным и отмеченное критикой, появилось в журнале «Новый мир» в 1951 году. Очерк назывался «Шагающий гигант» и представлял собой документальный рассказ о том, как проектировался и строился первый большой шагающий экскаватор. Несмотря на то, то работа была замечена в десятках критических отзывов, сам автор позже выражал неудовлетворение ею. По его мнению «этот очерк рассказывал скорее о машине, нежели о людях. Люди проявлялись в нем лишь постольку, поскольку они имели отношение к машине»…