Самый кайф (сборник)
Шрифт:
На кухню опять кто-то пришел, не так, как в первый раз, – тяжелыми мужскими шагами. Я подождал зачем-то, щелкнул задвижкой, вышел в коридорчик, соединяющий прихожую с кухней. В двух метрах от меня спиной к кухонному столу сидел молодой мужчина с бесцветным, однако крепко слепленным лицом, слепленным долгим временем, которое причудливо перемешало кочевую и славянскую кровь. На этом лице виднелись большие остановившиеся глаза, почти без зрачков, похожие на два холодных осенних пруда. В мужской фигуре не чувствовалось силы, но – нездоровая тяжесть. Бесформенные плечи еле заполняли клетчатую рубашку с оторванными на рукавах пуговицами.
Я потушил в туалете свет. Мужчина смотрел на меня с холодной усмешкой.
– Здравствуй, Эльфира!
– Добрый вечер, – ответил я, смутившись окончательно, и поспешил в Олежкину комнату.
– Опять начал. Я этого ждал со дня на день, – сказал Олежка, когда я описал встречу с соседом, сказал со странным облегчением.
Он сидел на диване, вытянув жилистые ноги, обтянутые задрипанными джинсами, и грыз ногти.
– Слушай! Мало что чешешься!
– Нервы. – Олежка догрыз ноготь. – Нервы замучили. И зуд – с ума сойти. Допивай, – сказал он, кивая на рюмку.
Рядом с диваном в распахнутом чехле лежала гитара. Чехол, обтянутый дерматином, повторял ее форму. Олежка нагнулся, погладил гриф, струны, колки.
– Убери с пола, наступишь.
– Что ты! Как это я наступлю? С ума ты сошел, – отвечал он ласково. – Красивая. С чехлом – полтыщи. Чешская перепечатка. Почти «Гибсон».
Он говорил с оттенком властной любви и признательности. Мы так и сидели и говорили о безобидном, а после замолчали, и после молчания Олежка сказал, будто спрашивал разрешения:
– Слышь, невмоготу… – И стал слегка почесываться.
– Да бог с тобой! – Я поднялся со стула и подошел к окну с рюмкой бутлегерской кислятины.
И вот я смотрю на майскую ночь самой ее черной поры, а за спиной Олежка через рубашку раздирает себя до крови. Уж я видел раньше, как это у него получается.
Так продолжается долго.
И опять мы сидим возле стола и оттягиваемся кислятиной. «Да ведь точно будет изжога», – думается мне, а Олежка:
– Это противно. Понятно. Но если тебе противно, зачем якшаешься с шелудивым? Тебе что же, легче на моем фоне? Тебе, может, жалко меня? Ты, может, думаешь, мне самому не противно? Мне даже более противно, чем бывшей, ведь это противнее, знать, что ты противен тому, кого любишь! А? – быстро проговаривает Олежка вопросы, на которые я отвечать не собираюсь. Кажется, достали его кислые градусы «фонарей».
– Не говори глупостей.
– Отчего же глупости? И ногти грызу, и тело в кровь, а ты крутой такой мастер, всякому в рыло…
Его слова расплываются, слух уже не воспринимает их как нечто целое, как звуки, складывающиеся в смысл…
Так снова, в который раз, оживает во мне то время:
прохожие ногами катают меня и не могут помочь олимпийские идеалы взлелеянные юношеством и честными учителями это катание обошедшееся сотрясением всего-то черепной коробки и трещиной в челюсти обернулось вдруг через месяц открытием иного порядка – я не мог более бить в лицо другому я не мог более думать что другой хочет ударить меня закрывал лицо руками в больших перчатках и закрывал глаза в тренировочном бою все равно меня доставали понял это сразу после двух тренировок чуть не отправил в инсульт честного тренера отдавшего мне столько лет сказал ему – Все! На этом все! Мне запретили врачи! Да это правда – все! Надо отдавать долги! Теперь и я буду тренировать! И я буду открывать юношам олимпийские идеалы! Да-да – все! Я же сказал – спасибо! Да-да! Нет! – Но самое-самое оказалось вовсе не этим главное оказалось другим я не мог открывать юношам олимпийские идеалы искренне учить их уходить закрываться танцевать на ринге выманивая противника бить обманутого так чтобы у того поплыло все так легче добить с ног долой а если встанет до десяти добить окончательно чтобы не встал даже не мог смотреть как они колотят по «грушам» как блестят азартом честолюбия глаза это значит профессиональная непригодность наверное невроз но более на свете я ничего не умел да и теперь пожалуй не умею…
– Брось болтать, Олежка, – говорю я. – Чешись на здоровье. Все мы тут… Ты, я, сосед твой. Все мы тут… Брось.
За стеной у соседей упал стул, и через мгновение захныкал ребенок. Под мужскими шагами охнули в коридоре половицы, а от толчка в кухонной двери вздрогнуло стекло. С кухни в Олежкину стену три раза ударили зло, Олежка дернулся на диване, но не встал, буркнул только:
– Охренел, совсем охренел, – а затем добавил веселее: – Мы тут подрались, не помним из-за чего, он мне на голову дуршлаг с лапшой надел. – Олежка замолчал, прислушался к тревожным мелким шагам за дверью и прокомментировал: – Жена пошла… М-да, может и врезать.
Но на кухне было тихо. Олежка для порядка крутанул ручку в магнитофоне – неожиданно завертелись бобины, чуть слышно запел Боб Марли, уже вовсю качал свои любимые вторые доли и убаюкивал ямайской хрипотцой. Ночь теперь просветлела над городом, но для меня это не имело значения. Дремота вернула меня на освещенный квадрат ринга. Я лежал там, сбитый с ног, и уже «6» и «7» считал Единственный Рефери, и надо было подняться и противостоять. Нет никого вокруг меня, кроме света, но все равно и в дреме звучало усвоенное как закон: надо подняться и противостоять… В эту дрему вдруг вторглись звуки, но не музыки; они находились пока на окраинах сознания, где-то за рингом, за канатами, за белым светом боя неизвестно с кем, за счетом Рефери «8» и «9»…
Как-то одновременно замолк Боб Марли и заговорил Олежка, толкая меня в плечо:
– Саш, слышь, Саш! Я и сам кемарю. Слышь, Саша, он, по-моему, натворил. Ты понял?
Я не понял. Я открыл глаза и посмотрел на Олежку. И еще посмотрел в окно на серый рассвет. Всегда вот так: ночь коротка, лишь когда ты хочешь, чтобы она не кончалась.
– А она-то что, она? Она-то как же? Ты не понимаешь? А он-то что, он? И зачем? Бывает разве так, нет? Ты не понял ничего, неужели заснул, заснул? – Олежка стоял надо мной и показывал на окно. – Там! – сказал он. – Там посмотри. А мне страшно.
Я открыл окно и посмотрел вниз. Да, это я лежал так тогда на перекрестке Демократа с Композитором под жестокими ударами незнакомых ног, лежал с тем, чтобы выкатиться, встать в полный рост и чуть-чуть, сколько получится, но все-таки дать сдачи.
На квадратном дне колодца, похожего на ринг, копилась вонь, как на дне настоящего колодца вода. Сумрак отступил туда. Будто Единственный Рефери сказал «10», бой кончился, и потушили свет.
И на дне высыхающего колодца-ринга лежал не я. Не я лежал там, вытянувшись тяжело и мертво. Не я лежал там, вытянувшись, может быть, первый раз в жизни. В полный рост.
Underture II. Хождение на Луне
Мы не виделись лет четырнадцать, и я вообще не рассчитывал встретить его, а если и представлял нашу встречу, то она должна была выглядеть вот как…
Осенний день, в капризном небе висит небрежное солнце, небо заволакивает туча, и начинает моросить дождь. Я иду по вымощенной булыжниками улице. С одной стороны ряд щедро декорированных зданий, с другой – дощатый, худой и скользкий от дождя забор, канава, заросшая лопухами, полутораметровыми колючками. Под забором в канаве барахтается человек. Он бессвязно разевает рот. Глаза его в обрамлении синяков, на грязных брюках расстегнуты пуговицы. Это он! А я – тот, кто идет нарядный под зонтом на свидание с преданной красавицей. Я чуть задерживаюсь, понимающе пожимаю плечами и продолжаю путь. Что-то в подобном духе мне представлялось.