Самый яркий свет
Шрифт:
Напор министра очень удивил. Совсем не по-русски, чтобы чиновник, сосредоточивший в руках огромную власть, из рук этих просто спихивает лакомый кусочек. Да, от мастерских мне каждый месяц поступает доход, очень приличный доход, но подробностями я так и поинтересовалась ни при жизни отца, ни после его смерти. Завод был его смыслом жизни, он постоянно о нем говорил, но меня заинтриговать так и не смог.
— Вижу Ваши сомнения! И понимаю их. Вот если бы это была ткацкая фабрика, я бы и не вспомнил про нее, поверьте. Работает и работает! Но болкошинские мастерские — другой разговор. Слишком большие дела на них завязаны, сам Государь им внимание оказывает!
Голова пошла кругом.
Рассказ о разговоре с Александром Дюпре министр выслушал очень внимательно, но не выказывая лицом никаких эмоций. А вот известие о вчерашнем покушении принял живо, посочувствовал, посоветовал соблюдать предельную осторожность, а также задуматься о скорейшем браке и рождении наследника.
— Вникайте в дела, Александра Платоновна. Мне известно о Вашей службе в Лицее, вот та же служба нужна и на заводе. Инженеры там трудятся талантливые, но Ваша помощь поможет и им, и государственному делу. И чтобы не затягивать сей вопрос, прямо сейчас направлю с Вами Арсения Петровича, он от меня следит за болкошинскими мастерскими, в курсе всех подробностей. И коляску нашу возьмете, она же Вас и домой отвезет. Арсений Петрович — мужчина видный, с ним не всякий тать на недоброе дело решится. Обождите тут, с чайком, я сейчас распоряжусь.
Не прошло и десяти минут, как я уже садилась в казенный экипаж, сопровождаемая чиновником от министерства. Выглядел он и впрямь эпатажно: ростом вершков в двенадцать[5], не меньше, при этом мощный, как тяжеловоз. Облик его однако свидетельствовал об определенном уме, на меня он смотрел с интересом, словно оценивая перспективы, к которым может привести управление важным заводом в лице молодой барышни. Беседу Арсений Петрович начал только тогда, когда коляска выкатилась на Петровскую площадь, и кучер принялся править беспокоящуюся лошадку на Исаакиевский мост.
— Вы в мастерских своих бывали, сударыня?
— Давно, еще при папеньке. К стыду своему, не интересовалась никогда.
Сопровождающий задумчиво промолчал. Очевидно, что происходящее ему не слишком нравилось. С собой он вез кучу бумаг в толстом рыжем портфеле, при мне же кроме верной пистоли ничего и не было. Со стороны это все выглядело, как если бы добротному чиновнику навязали озорную девицу, которой потребовали передать штурвал фрегата в шторм. Именно такие мысли отражались на лице министерского служащего.
— И, уважаемый, я не собираюсь с ногами прямо сейчас лезть в финансовые книги и, упаси Мани, дела производственные. Осип Петрович настойчиво рекомендовал мне начать разбираться, но я прекрасно понимаю, что не справлюсь сама. И очень рассчитываю на вашу помощь.
Теперь взор, обращенный на меня стал более теплым, ответ мой пришелся по душе этому увальню.
У Тючкова[6] моста пришлось встать на какое-то время, потому как он весь был забит тяжелыми телегами. Разносились бранные крики возниц, городовые тоже крыли последними словами нерадивых кучеров, их кобыл и собственную несчастную судьбу.
— Достойная позиция, сударыня. Приношу извинения, я не представился. Арсений Петрович Коломин. Про Вас мне сказали, что Вы дочь покойного Платона Сергеевича. Помянули Мани — освещенная?
— Истинно так. Озарена Светом милостью Сураика, сына Фатака[7].
— Мне соизволили сообщить, что Ваш талант из рода mentalis, и Вы можете
— О, это слишком общо сказано, — улыбнулась я. — Если брать эту сторону моего Света, то в самом деле могу заставить озаренных мной мыслить яснее и быстрее. Не долго, и не стоит надеяться, что смогу сделать из балбеса гения.
— Это все таланты?
— Вам мало? И о Свете освещенного спрашивать не принято. Прощу вам ваше незнание, но другие могут потребовать сатисфакции, учтите это. Касаемо прочих… талантов позволю себе умолчать, — жестко пресекла я дальнейшие расспросы.
— Искренне приношу извинения, Александра Платоновна. Вы первая освещенная, с кем я разговариваю вот так лично. О таких, как Вы, трепаться не принято. Боится вас простой народ.
Я пожала плечами. Боится — не поспоришь. В Петербурге это не заметно, но в любой провинции отношение уже как минимум настороженное, крестьяне сплевывают и крестятся, а в Европе… Освещенных там величают не иначе как колдунами и ведьмами, но и тут все не просто. Католические священники, скрежеща зубами, все же признают полезность наделенных Светом, пытаясь встроить их в свои догматы, что приводит скорее к печальным результатам. Лютеране же отличаются непримиримостью, и в их землях порой горят костры во славу Иисуса, в которых заканчивают свои жизни в мучениях те, кого подозревают в еретической связи с Антихристом, коим эти темные люди полагают Мани. Путешествуя через Германию, я старательно скрывала свой дар, пусть меня и защищала гарантированная неприкосновенность. Но бумага с самыми надежными печатями и уверениями легко может обратиться в пепел вместе с лицом, ее предъявившим.
— Каков ваш ранг, Арсений Петрович?
— Штуляр[8], сударыня, — усмехнулся чиновник. — Без шансов на повышение.
— Все возможно в нашей жизни. Помогите мне, а я обещаю, что замолвлю слово при случае. Срок ведь выслужили на повышение?
— И не один. Благодарствую, Александра Платоновна. Но помочь Вам я так буду стараться. И из уважения к памяти Вашего батюшки, и душа у меня за дело это радеет.
Дальше ехали молча, наконец вырвавшись на Петербургскую часть. За последние годы она сильно изменилась после отмены Государем матушкиного запрета на каменную застройку на острове[9]. На месте бывших срубов и убогих мазанок постепенно появлялись приличные доходные дома, пусть и не самого высокого пошиба. За Кронверком разрасталась вторая Коломна, хотя пока еще более приличная в плане порядка и спокойствия. Фабричный люд здесь как-то уживается с мелкими чиновниками, дорастая до них умом и проведением, а не опуская к себе. Однако и тут в сумерках следует проявлять осмотрительность, ибо различных кабаков, в которых горожане отдыхают от забот, понаоткрывалось множество, а вино в непотребном количестве до добра никого не доводит.
На Зелейной улице[10] расположились теперь уже мои «Мастерские Болкошиных». Я помню, как отец много лет назад осматривал разбитые тут огороды, выкупленные им за приличную сумму, и говорил своей непоседливой малышке, что скоро тут развернутся огромные цеха.
И вот они стоят передо мной, нависая угрюмым красным кирпичом, оглашая окрестности металлическим лязгом. Целые три высоченные трубы подпирают небо, из одной валит дым черный, из остальных — белый. Основательный забор из того же материала огородил территорию завода от любопытных взглядов и нечистых на руку людей, а подъездные ворота выполнили не из рассохшихся досок, а из тяжелого железа. Коломина на въезде узнали, но про меня стали расспрашивать подробно, на что титулярный советник объявил меня хозяйкой фабрики, породив некоторую суету, итогом которой стало спешное прибытие к проходной управляющего.