Самый яркий свет

Березняк Андрей

Коломин внимательно глянул на управляющего, тот, подумав, признал, что чахнуть люди стали больше.

Мне оставалось только вздохнуть и приступить к разъяснениям.

Сама бы я до такого не додумалась, но папа во всем, что касалось здоровья телесного, разбирался как никто другой. Многие его слова казались мне выдумкой, и он говорил, что ученые от медицины за таковые его насмех бы подняли, но авторитет родителя, во-первых, был для меня безусловен, во-вторых, подтверждался его делами. В нашем доме никто никогда долго не болел. И связано это было отнюдь не только с тем, что он быстро излечивал своим Светом и меня, и прислугу: pap'a

требовал неукоснительного соблюдения многих правил, многим казавшимися бессмысленными. За стол с немытыми руками не садиться, перед сном тщательно ополоснуться, комнаты проветривать и мыть если не ежедневно, то пару раз на неделе. И воду заставлял кипятить, категорически запрещая пить сырую.

«Понимаешь, Сашка, многое дано мне Всеблагим, многого понять не могу. Но когда смотрю в Свете на суть болезни, то ощущаю в ней постороннее присутствие, словно она живая. А если присмотреться к окружающему, то следы такой гнилой жизни — они везде. И задача лекаря первая — не столько излечить, сколько не допустить к здоровому эту гниль».

Именно это я и рассказывала Вяжницкому и Коломину. Если первый недовольно кривился, то министерский слушал внимательно, даже взял счеты и постучал костяшками, что-то прикидывая.

— Поэтому доступ свежего воздуха необходим, — горячилась я. — Ежедневная уборка цехов. И особенно столовой! Теперь о детях…

— Знаю, Александра Платоновна, что нарушаем сенатский указ![1] Но это детвора не с улицы же! Работник приходит на завод уже оребяченный, детей девать ему некуда, пока трудится, вот и просят принять к побегушкам. И под надзором, и деньгу в семью, и к станкам приучается. И платим мы им больше, чем где-нибудь в другом бы им оклад положили, это еще Платон Сергеевич завел так, менять и не стали, как видите.

Подумав, я приняла решение:

— Пусть работают, но следите, чтобы тяжести такие не таскали. Кости еще слабы у них, не надорвутся — так кривыми вырастут. И к станкам… школу надо открывать.

Горестный вздох Вяжницкого слышен был, наверное, на Московской дороге, но тут уже я закусилсь, начав горячо обосновывать прихоть:

— Степан Иванович, у вас тут не лесосека и не пасека! Рабочий при таком деле должен быть грамотным, чтобы и прочитать мог, и понять, что делает. Что нам несколько учителей встанут? Студентов привлечь можно. Зато потом получите верных мастеров, которых сами и выучили.

Коломин вновь постучал счетами, что-то пометив в тетради. Он вообще не сказал ни одного слова, чтобы возразить мне или поддержать управляющего, оставив последнего на растерзание расточительной хозяйке завода. Ободренная его нейтралитетом, я вцепилась в Вяжницкого в полной мере, заставив раскрыть заводские жалования. Их размер меня не возмутил, но неприятная мысль крутилась. И тут титулярный советник вдруг выступил, да так, что Арсения Петровича чуть не скрутило калачом!

— Мы важное для Империи дело делаем, — сказал чиновник. — И ты, Степа, тут сидишь за жалование, а крадешь так, что любой канцеляришка тебя на смех поднимет. За этот год ты прикарманил себе всякого хлама на пять серебряных рубликов… да помолчи, — отмахнулся Коломин, — я для того и поставлен над тобой, чтобы следить. Даже подозрительно было, что такой смех украл, но ты сидишь в этой конторе, потому что честолюбив без меры и болеешь колеспопроводом. Как ты первый паровоз назовешь?

— Паровоз? — спросила я.

— Да, так решили назвать самоходный экипаж, который будет по колесопроводам ходить. Сначала хотели сухопутным пароходом, но уж

очень коряво звучит. Так как, Степа?

— «Вятка», — пробурчал управляющий.

— «Вятка», — посмотрел на меня, разведя руками, Коломин. — Вяжницкий, Татлев, Кривошеев, Акулинин. Трое инженеров, и наш Арсений Петрович, который сложнее бухгалтерской таблицы ничего не начертит.

— А они такого поначертят без меня, что впору будет вообще забыть про паровозы, колесопроводы и паровые машины! Вы представьте, Александра Платоновна, они когда мне первые чертежи паровоза принесли, там такого понавертели! Говорят, хоть в небо на нем лети! А я как обсчитал, во что он заводу обойдется, как представил, что мне вот тот же Осип Петрович скажет от такой цены, что я казне предъявлю, так меня на небо и без паровоза отправят! На пеньковой веревочке!

— Не кипятись, Степан. Ты в своем праве, слова тебе поперек тут не скажу. Но ты глядишь только в циферки свои, я их проверяю, но вижу больше по должности. Паровые машины, какие тут делаются, сейчас в мире лучшие, а англичане на них уже зарятся. Паровоз твой — у них до сих пор живопырки строят навроде «Блюхера»[2], а мы какую мощь планируем выпустить! И не один, а сразу семейку. Но вот перекупят твоих мастеров или инженеров англичане — что ты будешь потом на сентаском слушании говорить? А судить тебя по такому делу там будут. Поэтому снова тебе говорю — уже при хозяйке завода — повысь жалование мастерам! Пусть сюда стремятся, а не отсюда.

Доводы Коломина я находила разумными. Просто так бросаться деньгами в таком вопросе не стала бы, но указание посчитать различные варианты отдала. А также подумать, как можно еще облегчить жизнь работников, раз труд их так важен. А чиновника спросила, нельзя ли тогда увеличить поступления из казны, раз предложение о лишних расходах пошло от представителя Министерства внутренни дел. Титулярный советник усмехнулся, но обещал такое ходатайство Козодавлеву передать.

Предложение обещать крепостным рабочим волю понимания не вызвало по причине отсутствия таковых на фабрике.

После углубились в дела подробнее.

Всего завод за год поставлял до сорока паровых машин разных размеров, кои отличались и силою, и ценой, причем чем механизм был мощнее, тем стремительнее росла его стоимость, как сказал Вяжницкий — «нелинейно». После следующего Рождества выпуск планировали увеличить наполовину, так как заказы продолжали поступать и имелась тенденция к повышению их количества. Если до этого основным покупателем выступала казна, то теперь уже две трети приходились на частных фабрикантов и владельцев рудников. Часть прибыли предполагалось потратить на открытие нового цеха, где будут собирать небольшие движители, спрос на которые оказался вдруг сродни взрыву: никому не надо было, а теперь подавай сразу десятками. Лесопилки, насосные — везде вдруг поняли, что одна маленькая машина может заменить десяток людей или пару лошадей, ее не надо кормить, выгуливать или искать из запоя.

Но главная надежда «Мастерских Болкошиных» — паровозы, название первого из которых к удовольствию управляющего было уже высочайше утверждено — «Вятка». Вяжницкий самолично и торжественно вкатил в кабинет огромный мольберт на колесиках, на котором и показал облик будущего сухопутного парохода.

Это впечатляло. Округлый, стремительный даже на картине аппарат восхищал как своими линиями, так и размерами. Пририсованный для примера рядом возщик едва доставал до подножия…

— Будка, — словно художник, объясняющий свое произведение, управляющий показывал на разные части паровоза.