Самый жаркий день

Березняк Андрей

– Ваше решение идти на Хиву сразу же после битвы достойно восхищения, – сказал Петр Кириллович Ланжерону. – Когда я прочитал об этом, то сразу же понял свою миссию.

– Если бы Вы выделили мне должное количество войск сразу же, я не оказался бы в такой опасной ситуации, – хмуро возразил ему военный начальник экспедиции. По планам у меня в строю должно было быть только инфантерии девять тысяч. А имелось в наличии только три. Артиллерии минимум, кавалерии, как вы, русские, говорите – кто наплакал!

–

Позвольте, Александр Федорович! В Петербурге хорошо рисовать красивые планы, но никто не задумался о том, как такую армию прокормить на марше! Вам надо еще через афганские горы переваливать!

– А это бы мы решили, благодарим Александру Платоновну за ее придумку с котлами общими.

Эссен собрал невообразимо мощный по здешним меркам кулак, реквизировал все паровозы и ринулся на юг. К этому времени чугунку протянули уже почти до самого выхода с пустынного плато, туркмены к ней и не приближались, отойдя к своим стойбищам. Эти кочевники явно решили остаться в стороне от борьбы хивинцев, которые перестали платить, и русских, коих в последнее время стало слишком много. Как и их ружей.

Больше всего хлопот доставили лошади кавалерийских частей, и вот здесь кто-то приспособил вагоны для их перевозки. Первым хотели отправить кирасир, но к генералу прорвался штабс-ротмистр Фатов с требованием отправить в авангарде Павлоградский полк гусаров. Полковник барон Оффенберг вбежал в кабинет губернатора вслед за своим подчиненным, извиняясь и пытаясь вытащить оттуда Сержа, но это было невозможно. Тем более что по чину гвардейский штабс-ротмистр приравнивался к его званию, и просто так заткнуть того было никак нельзя. Эссен же вдруг легко изменил свое решение, и гусары первыми загрузились в поезд. В месте сбора мой самоназванный жених едва не прыгал от нетерпения и команду на выдвижение исполнил первым.

– Я ведь готов один был скакать сюда, останавливало только осознание глупости сего.

– Дурак! Сгинул бы почем зря!

– Потому и остался.

Но именно Серж задавал темп, отчего Павлоградский полк оторвался от основной армии, вот только войска хана в этот момент осаждали собственную столицу, и на всем пути не встретилось ни одного хивинского отряда. Гусары с лету ворвались в многострадальный Ташауз, где, кажется, к такому уже привыкли. Барон Оффенберг рекомендовал все тому же городскому голове ворота не закрывать и готовиться принять многочисленную русскую армию, а полк без отдыха двинулся дальше.

По пути разгромили два обоза с припасами, но главная цель – Хива – встретила кавалеристов поной безалаберностью. Никто и не думал выставлять арьергардные посты, конная лава без помех промчалась по улицам и врезалась в тылы штурмующим стены Ичан-Калы войскам. Диспозицию определили сходу, часть полка направилась вырезать атакующих стены, а остальные с Сержем во главе, ударили в спины главным силам Рахим-хана.

– Я сам его зарубить хотел, – жаловался барон генералу Ланжерону. – Как заорет: «За мной!» – и в самую гущу туземцев! И все за ним! Скорость потеряли, рубятся! Никакой дисциплины!

– Я Вам, Федор Петрович, скажу так.

Если бы не безрассудство этого гвардейского, то могли бы и не выдержать мы. На тоненькой веревочке судьба боя висела. Провались бы хивинцы в крепость, жертв было бы очень много. В уличных боях сказалась бы численность и ярость, а ярость у них была отменная! Даже графиня наша не могла ее сбить, а уж что она может, то словами не описать.

– Словом в бегство обращает? – ухмыльнулся недоверчиво полковник.

– Не словом, но чем-то таким, что душа в пятки уходит. Вы вот мне не верите, а порасспрашивайте других. На нее сейчас все молиться готовы. Лихая мадмуазель, себя не щадит, весь штурм самый страшный на баррикаде стояла, даже, говорят, супостата сама саблей зарубила.

– Чудны дела твои, Господи, – перекрестился Оффенберг.

– Господа! – окликнула я офицеров. – Вы говорите так, будто меня рядом с вами нет! Это неприлично!

– Простите Ваше Сиятельство, – повинился барон, а Ланжерон только сверкнул зубами. Он-то точно уже мог понять, когда я в самом деле возмущаюсь, а когда в шутку.

Теперь же большие военные начальники заседали в штабе, решая, что делать дальше. Я присутствовала на таких совещаниях время от времени, а находиться на каждом из них не видела никакого смысла. Свое мнение высказала, надо будет спросить еще что-то – позовут.

Хивинцы к приходу русской армии отнеслись с удивительным спокойствием. Дома вновь наполнились людьми, те же, кто крова лишился, горестно вздыхали над развалинами и начинали возводить новое жилище безропотно и не гневливо. Местных лишь заставили убрать тела павших при осаде, но это мало кого тронуло. Большинство солдат хана происходили не из столицы, Хиве ее правитель не доверял. Смерть же Мухаммада многими так и вовсе была воспринята с облегчением. Повелителем он был жестоким и крови не боящимся.

– Великий хан он был, – сказал полковник Некрасов.

Мы втроем – я, «интендант» и Серж сидели в тени абрикосового дерева в самом центре Ичан-Калы и пили зеленый чай.

– Чем же? – спросил гусар. – Потерял и жизнь, и царство свое.

– Он собрал Хорезм из кусочков, – ответил полковник. – До него каждый бай сидел в своем закутке и устанавливал свои порядки. Мухаммад убил многих из них, мог и воссоздать блестящую Хиву. Но пришли мы.

– Вы будто бы и обвиняете нас в злодеянии, – сказала я, отпивая из пиалы терпкий напиток.

– Никак нет! Это историческая справедливость. Более сильное государство сокрушает более слабое. Закон природы. Посмотрите на эти земли: они благодатны при должном уходе, они родят три урожая в год. Но большинство из них хан забрал себе, крестьяне трудятся там, как рабы. Пусть они и избавлены от салгыта…

– От чего?

– Налог за пользование землей. Так вот, обрабатывающие ханскую землю освобождены от него, но они не успевают работать на своих наделах. Хива растит хлеб и продает его диким туркменам. А если денег перестает хватать, то Мухаммад запрещал торговлю, чтобы голодные кочевники платили больше. При том что сам он был безмерно богат!