Сан-Антонио в гостях у МАКов
Шрифт:
Нарисовывается слуга. Из тех, что жилет в полоску и все прочее. Его глаза еще досматривают сон, но в остальном он безупречен.
Он рассматривает меня с высоты своего положения.
— Это вы хотите видеть месье?
— Это я.
— Сейчас два часа ночи...
— Четверть третьего, — уточняю я. — Будьте так добры, предупредите его о моем визите.
Моя самоуверенность (или я не парижанин?) его обескураживает.
— Очень хорошо, извольте следовать за мной...
Я совершаю знакомство с очередным огромным залом. Стены этого задрапированы замшей. На полу — шкуры белых медведей, по сторонам мраморные статуи, экзотические растения и картина Пикассо, в которой я признаю подлинник. Поверьте, месье Оливьери не из тех, кто ждет семейного пособия, чтобы купить килограмм сахара.
Лакей указывает мне на обтянутый темно—синим бархатом диванчик.
— Садитесь, я пойду разбужу месье.
И он вступает на парадную лестницу. Я остаюсь один и обдумываю доводы, оправдывающие мой визит. Судя по осторожности прислуги, у месье Оливьери неважный сон и он не любит, когда его беспокоят среди ночи.
Слуга быстро возвращается, у него растерянный вид.
— Месье нет в спальне, — говорит он.
— Он что, еще не вернулся?
Он никуда не выходил.
— Он был, когда вы закончили дневную работу?
— Мы с женой — она служит здесь горничной — пошли в кино: у нас был свободный вечер.
— Когда вы уходили в кино, где был ваш хозяин?
— В своем кабинете.
— А когда вернулись?
— Свет был выключен, я думал, он спит...
— Может быть, он вышел?
— Охранник нам бы сказал.
— Может, он уснул в кабинете?
Мой довод показался собеседнику заслуживающим внимания. Он давит в зародыше червячка сомнения и направляется к двустворчатой двери, расположенной в глубине зала.
Осторожно стучится, открывает дверь и включает свет. Его оцепенение и гробовое молчание говорят о многом.
— Мертв? — спрашиваю я, входя в кабинет.
Оливьери боком лежит на ковре. Одна рука подмята телом, другая откинута в сторону. В ней пистолет с перламутровой рукояткой. Я подхожу и аккуратно поднимаю пистолет, предварительно накинув на него платок. Чувствую, что из него давно не стреляли. Я достаю обойму и вижу, что все монпансье на месте — угощайтесь на здоровье!
Кладу оружие на ковер и склоняюсь над трупом. Месье Оливьери загнулся часа три назад и уже холодный, как Титаник год спустя после столкновения с айсбергом. У него синеватый подтек на виске и следы на шее, похоже, его душили. Apriori (На первый взгляд, заранее (лат.)) преступление мне видится так: два типа пришли вечером побеседовать с ним. Они начали ему угрожать, а он указал им на дверь дулом своей игрушки. У одного из гостей оказалась дубинка, и он сбоку вырубил его. Тогда другой сжал горло магната.
Холоп Альберт начинает приходить в себя.
— Только этого не хватало, — выдавливает он.
— Это его револьвер, да? — спрашиваю я, указывая на элегантную машинку с перламутровой рукояткой.
Салонная безделушка. Она хороша как пресс—папье, но если вам захочется продырявить шкуру современника, предпочтительнее использовать коловорот.
— Да, это его револьвер. Он лежал в нижнем ящике письменного стола.
Я рассматриваю покойника. Это крупный мужчина с седыми висками, разменявший пятый десяток. На нем домашняя куртка из красного атласа с черными отворотами, которая больше подошла бы дрессировщику львов, что, в общем, впечатляет.
— Месье Оливьери женат?
— Нет, вот уже десять лет, как он в разводе,
— Он жил один?
— Иногда на недельку к нему приезжала погостить дочь.
— У него были любовницы?
— Думаю, да, но не здесь.
— Позовите охранника с женой.
Альберт поспешно удаляется. Оставшись один, я приступаю к классическому осмотру. Я не жду особых результат тов. Чутье подсказывает, что найти ничего не удастся. На письменном столе нет бумаг. В ящиках — ни о чем не говорящие предметы. Наверняка рабочий письменный стол Оливьери где-то в другом месте, а этот служит для проверки домовой книги и просматривания счетов.
Пепельницы пусты. Обычно в полицейских романах всегда находят наводящие на след окурки: увы! не тот случай. На сиденьях и на ковре тоже никаких следов. Оливьери был задушен поясом от своей домашней куртки. Толстый шнур из черного шелка обвивал шею покойного, как кровожадная рептилия.
Шум за дверью, и появляются Гектор со своей мадам, наповал сраженные новостью.
— Ничего не трогать! — предупреждаю я.
Мадам Гектор — маленькая замарашная старушка с голубиной грудкой. Ее нос украшает потрясающая кактусообразная бородавка, а сама она всхлипывает, как проколотая шина.
— Перейдем в зал, — решаю я.
И снова открываю дубовую дверь.
Веселенькая у нас компания, братцы! Я рассматриваю эту троицу, и меня разбирает смех. Они такие потешные.
— Сколько здесь всего слуг?
— Четверо, — говорит Альберт. Здесь нет лишь моей жены.
— Сходите за ней!
Он исчезает.
— Вы кухарка? — спрашиваю я жену портье.
— Да.
— Раньше я был бригадиром жандармов, — бормочет Гектор.
К чему это признание? Чтобы выглядеть в моих глазах человеком с безупречной репутацией? А может, чтобы доказать, что он почти свой, и, учитывая обстоятельства...
— Вечером кто—нибудь приходил к месье Оливьери?
— Нет-нет, никто, — хором заверяют меня присутствующие.
— Бог ты мой! На могли же его отправить на тот свет по телефону!
Охранник с завидным упорством стоит на своем.
— Никто не звонил, никто не приходил. Если только перелезли через решетку, но вряд ли кто-либо рискнет, вы видели, какие там острые пики?
— Здесь есть другой ход?
— Да, служебный.
— Где он?
— За домом. Через подсобку.
— Когда Альберт с женой пошли в кино, каким ходом они воспользовались?
— Конечно, служебным.
Они легки на помине. Горничная оказывается блондобрысой, как сказал бы Берю, с обсыпанным веснушками лицом. Через свисающую паутину прозрачной нейлоновой рубашки двумя капельками оливкового масла проступают соски грудей, стремящихся слиться в единое целое!
— Но это невозможно! Я не могу в это поверить, — причитает она. — Где он, я хочу его видеть!
— Минутку! — прерываю я ее.
Она немного успокаивается и даже здоровается со мной легким кивком всклокоченной головы.