Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной
Шрифт:
Итак, король пустился в дорогу. Курьер, посланный заранее, объявил оставшимся в святой общине, что просьба аббатисы принята благосклонно и его величество прибудет первым, а вскоре за ним последует весь двор.
Фердинанд предвкушал большое удовольствие как от самой предстоящей охоты, так и от того, что она будет происходить в столь необычных условиях. Но в ту минуту, когда он собирался подняться в карету, ему передали от имени королевы номер «Партенопейского монитора», где сообщалось о разоблачении заговора Беккеров и об аресте двух его главарей — отца и сына. Мы помним, что король питал к молодому Андреа дружеское расположение; когда же он прочел, что заговор, призванный избавить его от французов и якобинцев, не впутывая в это дело его королевскую особу, раскрыт, и одновременно узнал, что схвачены те двое, кто среди всеобщего равнодушия, насчет которого он отнюдь не обольщался, представили ему столь безусловное доказательство своей преданности, гнев его вспыхнул с удвоенной силой.
Одно утешение: успехи кардинала и Трубриджа
К счастью, чувства Фердинанда, и особенно чувства тягостные, не отличались постоянством. Он вздохнул один раз о Симоне Беккере, другой — об Андреа, дал себе повторное обещание казнить Луизу Сан Феличе и тут же всецело предался прямо противоположным чувствам, что должны были вызвать в его душе четыре хорошенькие юные монахини и аббатиса, простирающая свое уважение к монаршему достоинству так далеко, что малейшие желания короля были для нее приказами, столь же священными, как если бы они исходили от самого Господа Бога и передавались ей через посредство ангелов.
Страсть короля к охоте была общеизвестна. Поэтому все в Палермо очень удивились, когда ночью прибыл курьер, известивший, что его королевское величество, несколько утомившись в дороге и нуждаясь в отдыхе, поручил передать, что охота не то чтобы отменяется, но выезд других охотников задерживается на двое суток. Этот контрприказ мог вызвать в Палермо тревогу, и гонцу было поручено передать, что врач святой общины, не имея оснований беспокоиться о здоровье короля, прописывает ему только ароматические ванны.
Когда курьер отправлялся в обратный путь, король как раз принимал свою первую ванну.
Летопись не сохранила никакого упоминания о том, была ли келья аббатисы, подобно комнате президента Кардилло, расположена против опочивальни короля и возымел ли Фердинанд в четыре часа утра желание посмотреть, к лицу ли аббатисе ночной чепец, как недавно пожелал взглянуть, что за вид будет у президента в ночном колпаке; летописцы ограничились тем, что сообщили: король оставался в монастыре целую неделю; пять дней сряду он охотился; трофеи были так же обильны, как в лесах Персано и Аспрони; король забавлялся от души, и у монахинь были все развлечения, какие только могло им доставить королевское присутствие.
Король дал торжественное обещание вернуться к ним, и только при этом условии святые голубки согласились отпустить Фердинанда из-под своих крыл.
На полпути из Кальтаниссетты в Палермо король встретил гонца кардинала. Гонец вез ему письмо; в нем описывались все подробности взятия Кротоне и страшные дела, совершенные там. Кардинал сожалел о допущенных жестокостях, оправдывая себя тем, что город был взят в его отсутствие и он не мог их предотвратить.
Он спрашивал короля, что ему делать с семнадцатью французами, которые были заключены в крепости вместе с калабрийскими патриотами.
Король вовсе не хотел медлить с выражением кардиналу своего удовлетворения. В Виллафрати был назначен привал и короля ждал обед.
Там его величество потребовал перо и чернила и собственноручно начертал нижеследующее послание.
Сожалея, что не можем привести письмо кардинала Руффо, мы зато с удовлетворением предлагаем вниманию читателей ответ короля; мы сами перевели его с оригинала и за достоверность ручаемся.
«Виллафрати, 5 апреля 1799 года.
Мой преосвященнейший,
я получил по дороге из Кальтаниссетты в Палермо Ваше письмо от 26 марта, где Вы рассказываете мне о делах этого несчастного города Кротоне. Разграбление, которому он подвергся, сильно огорчило меня, хотя, говоря по правде и между нами, его жители вполне заслужили то, что с ними произошло, устроив против меня бунт. Вот почему я повторяю Вам, что не хочу оказывать ни малейшего милосердия тем, кто восстал против Бога и меня. Что касается французов, обнаруженных Вами в крепости, я сию же минуту отправляю приказ, чтобы их тотчас препроводили во Францию, так как их надо рассматривать как зачумленное племя и обезопасить себя от общения с ними, удалив их.
В свою очередь я тоже могу сообщить Вам новости: от коммодора Трубриджа пришло два письма: одно — из Прочиды, я получил его в прошлое воскресенье в Кальтаниссетте, где был на отдыхе, другое мне доставили позавчера. Так как рядом со мною не было никого, кто бы знал английский язык, я оба письма тотчас отослал в Палермо, чтобы леди Гамильтон мне их перевела. Как только они будут переведены, я тут же перешлю Вам копии. Надеюсь, что вести, содержащиеся в них, и те, что я смогу собрать по приезде (я тотчас же Вам их сообщу), не принесут Вам огорчения, насколько мог разобрать эти письма Чирчеллос его ломаным английским. Трубридж просил, чтобы ему прислали судью, дабы судить и приговаривать к смерти бунтовщиков. Я написал Кардилло, чтобы он сам выбрал подходящего человека, так что если он исполнил мое приказание и в понедельник уже отправил судью, а тот благодаря Богу и попутному ветру прибыл и взялся за дело соответственно данной ему инструкции не церемониться с обвиняемыми, то, уверяю Вас, там подвешено уже немало casicavalli [136] .
Со своей стороны, советую Вам, мой преосвященнейший, действовать сообразно мыслям, мною здесь высказанным, и притом с неусыпным усердием. „Щедрые побои и скудная еда — вот лучшее воспитание“, — гласит неаполитанская пословица.
Мы здесь в большой тревоге, ожидая вестей от наших милых русских. Если они прибудут скоро, я надеюсь, что мы быстро устроим тут славный пир и с помощью Господа Бога положим конец этой проклятой истории.
Я в отчаянии, что все еще идут дожди, ведь они помешают нашим действиям. Надеюсь, что слякоть не вредит Вашему здоровью. Наше, слава Богу, благополучно, а если бы и было плохо, добрые вести, что мы получаем от Вас, поправили бы его. Да хранит Вас Господь и да благословит впредь все Ваши начинания, как этого желает и молит недостойный раб Божий
136
Репки (ит.).
В письме его величества есть одна фраза, которую читатели, малознакомые с итальянским языком или, вернее, с неаполитанским наречием могут не понять. Мы имеем в виду игривое замечание короля: «Уверяю Вас, там подвешено уже немало casicavalli».
Всякий, кто прогуливался по улицам Неаполя, видел лавки торговцев сыром: в них с потолка свисают головки особого вида сыров, изготавливаемых только в Калабрии. Они имеют форму большой репы с головкой.
В середине твердой массы находится комочек сливочного масла, сохраняющего благодаря совершенному отсутствию воздуха свежесть в течение нескольких лет.
Эти сыры подвешивают за шейку.
Таким образом, говоря о подвешенных репках, король просто-напросто выражает надежду, что немало патриотов уже повешено.
Что касается приведенной королем пословицы «Щедрые побои и скудная еда — вот лучшее воспитание», то ее, я думаю, толковать не приходится. Нет такого народа, который не слышал бы от кого-нибудь из своих королей подобных пословиц и не устраивал бы революций, чтобы получить поменьше побоев и побольше еды.
Первое, о чем спросил король Фердинанд по приезде в Палермо, был перевод писем Трубриджа.
Этот перевод его уже ждал.
Ему оставалось только приложить его к письму кардиналу, написанному в Виллафрати, и тот же самый гонец мог их забрать.
«Лорду Нельсону.
3 апреля 1799 года.
Неаполитанские флаги реют на всех Понцианских островах. Ваша светлость никогда не присутствовали на подобном празднестве. Народ буквально безумствует от радости и с шумом и гамом требует своего возлюбленного монарха. Если бы знать состояла из людей чести или твердых правил, ничего не могло бы быть легче, чем заставить армию перейти на сторону короля. Сюда бы только тысячу храбрых английских солдат, и я обещаю Вам, что король будет восстановлен на троне в течение двух суток. Я прошу Вашу светлость особо рекомендовать королю капитана Кьянки. Это славный и храбрый моряк, честный и верный подданный, желающий блага своей стране. Если бы весь королевский неаполитанский флот состоял из таких, как он, народ никогда бы не восстал.
У меня на борту есть разбойник по имени Франческо, бывший неаполитанский офицер. Ему принадлежит поместье на острове Искья. Он командовал крепостью, когда мы ее брали. Народ разодрал в клочья его гнусный трехцветный мундир и вырвал пуговицы с изображением колпака Свободы. Оставшись без мундира, он имел дерзость снова надеть свою прежнюю форму неаполитанского офицера. Но, позволив ему оставить его мундир, я сорвал с него эполеты и кокарду и велел ему бросить все это за борт, после чего оказал ему особую честь, надев на него двойные оковы. Народ порубил на куски дерево Свободы и расколол в щепки древко венчавшего его знамени; так что от этого знамени не осталось ни крошечного кусочка, который я мог бы положить к ногам Его Величества. Но что касается дерева Свободы, тут мне больше повезло: я отправляю Вам два полена с именами тех, кто мне их дал.
Надеюсь, что Его Величество сожжет эти полена и погреется у огня.
P.S. Только что я узнал, что Караччоло удостоился чести нести караульную службу как простой солдат и что вчера он стоял на часах у дверей дворца. Всех принуждают, хотят они того или нет, поступать на службу.
Как вы знаете, Караччоло получил от короля отставку».
Мы подчеркнули в постскриптуме Трубриджа то, что имеет отношение к Караччоло.
Как будет видно позднее, две эти фразы, если бы у Нельсона хватило благородства предъявить трибуналу письмо Трубриджа, могли бы оказать огромное влияние на судей, когда шел процесс адмирала.