Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной
Шрифт:
— Уже три часа, — сказал он. — Нельзя терять ни минуты.
— Ты меня покидаешь?
— Я поднимусь в форт Сант’Эльмо.
— Но ведь фортом Сант’Эльмо тоже командует француз. Почему ты не отправишь меня под его покровительство?
— Потому что я видел его однажды, правда, мельком, и он показался мне негодяем.
— Негодяй иногда делает за деньги то, что благородные люди делают из самоотверженности.
Сальвато усмехнулся:
— Именно это я и попытаюсь устроить.
— Попытайся, друг мой; что бы ты ни предпринял, все будет хорошо, лишь бы ты остался со
В последний раз поцеловав Луизу, Сальвато вышел на тропинку, тянувшуюся вдоль подножия горы, и исчез из виду за монастырем святого Мартина.
Полковник Межан, который с высоты крепости, словно хищная птица, обозревал город и его окрестности, увидел Сальвато и узнал его. Ему было известно, что молодой человек славится своей открытой и честной душой, полной противоположностью его собственной натуре. Быть может, полковник и ненавидел Сальвато, но не мог его не уважать.
Он поспешно прошел в свой кабинет и опустил занавеси: люди такого рода не любят яркого дневного света; затем он сел спиной к окну так, чтобы в полумраке нельзя было разглядеть выражение его бегающих и моргающих глаз.
Едва он успел принять эти предосторожности, как ему доложили, что его желает видеть бригадный генерал Сальвато Пальмиери.
— Просите, — сказал полковник Межан.
Сальвато ввели в комнату и затворили за ним дверь.
CXXXIX
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЧЕСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК ПРЕДЛАГАЕТ СОВЕРШИТЬ БЕСЧЕСТНЫЙ ПОСТУПОК, А ДРУГИЕ ЧЕСТНЫЕ ЛЮДИ ПО ГЛУПОСТИ ОТВЕРГАЮТ ЕГО
Разговор длился около часа.
Сальвато вышел из кабинета, опустив голову, взгляд его был мрачен.
Он спустился по склону, ведущему от монастыря святого Мартина к Инфраскате, нанял кабриолет, который попался ему на спуске Студи, и велел везти себя к королевскому дворцу, где заседала Директория.
Все двери отворились при виде его мундира, он прошел в зал заседаний.
Члены Директории были в сборе и слушали доклад Мантонне о сложившемся положении.
А положение, как уже говорилось, было таково:
кардинал в Ариано — иными словами, в четырех переходах от Неаполя;
Шьярпа в Ночере, то есть в двух переходах от Неаполя;
Фра Дьяволо в Сессе и в Теано, тоже в двух переходах от Неаполя;
сверх того, Республике угрожают неаполитанцы, сицилийцы, англичане, римляне, тосканцы, русские, португальцы, далматы, турки, албанцы.
Докладчик был мрачен, слушатели еще мрачнее.
Когда вошел Сальвато, все взоры устремились к нему. Он сделал Мантонне знак продолжать и стоя стал слушать его, не произнеся ни слова.
Когда Мантонне закончил, председатель повернулся к Сальвато:
— Вы хотите сообщить нам что-нибудь новое, генерал?
— Нет. Но я хочу внести предложение.
Все знали пылкую доблесть и непоколебимый патриотизм молодого человека; присутствующие обратились в слух.
— После всего, что рассказал вам сейчас храбрый генерал Мантонне, считаете ли вы, что у нас остается хоть какая-то надежда?
— Почти никакой.
— А все-таки? На что вы можете рассчитывать? Скажите.
Все молчали.
— Следовательно, — продолжал Сальвато, — вам не на что надеяться и вы пытаетесь себя обмануть.
— А у вас, генерал, есть надежда?
— Да, если мы поступим точно так, как я скажу.
— Говорите.
— Все вы отважные и мужественные люди. Вы готовы умереть за отечество, ведь так?
— Так! — вскричали члены Директории, в едином порыве поднявшись со своих мест.
— Не сомневаюсь, — продолжал Сальвато с обычным своим спокойствием. — Но умереть еще не значит спасти отечество, а нам надо его спасти, ибо спасти отечество — значит спасти Республику; спасти же Республику — значит установить на этой многострадальной земле царство разума, прогресса, законности, просвещения, свободы — всего, что исчезнет на полвека, а может быть, и на целый век в случае возвращения короля Фердинанда.
Это рассуждение было настолько справедливо и неоспоримо, что слушатели хранили молчание.
Сальвато продолжал:
— Когда Макдональда отозвали в Северную Италию, а французы оставили Неаполь, я видел, как вы радовались и поздравляли друг друга с тем, что, наконец-то, стали свободны. Всех ослепили национальное самолюбие и местный патриотизм; именно тогда вы сделали первый шаг навстречу порабощению.
Кровь бросилась в лицо членам Директории. Мантонне пробормотал:
— Чужак чужаком и останется!
Сальвато пожал плечами.
— Я больше неаполитанец, чем вы, Мантонне, — возразил он. — Ведь ваш род происходит из Савойи и только полвека тому назад переселился в Неаполь; я же родом из Терра ди Молизе, там родились и там похоронены мои предки. Бог дает мне великое счастье умереть здесь, как и они!
— Слушайте, — раздался чей-то голос. — Сама мудрость глаголет устами этого юноши.
— Не знаю, кого вы называете чужаком, — продолжал Сальвато, — зато знаю, кого я называю моими братьями. Мои братья — это люди любой страны; они, как и я, хотят отстоять достоинство личности, добившись независимости нации. Пусть эти люди будут французы, русские, турки, татары — с той минуты, как они шагнут в окружающий меня мрак с факелом в руке и со словами о прогрессе и свободе на устах, они становятся моими братьями. А чужаки для меня — это те неаполитанцы, мои соотечественники, которые благословляют правление Фердинанда, маршируют под знаменем Руффо и хотят снова навязать нам деспотическую власть глупого короля и распутной королевы.
— Говори, Сальвато, говори! — снова послышался тот же голос.
— Ну так вот что я хочу вам сказать: вы умеете умирать, но не умеете побеждать.
Среди собравшихся прошло движение. Мантонне резко повернулся к Сальвато.
— Вы умеете умирать, — повторил тот, — но не умеете побеждать, и вот доказательство: Бассетти разбит, Скипани разбит, да и вы сами, Мантонне, разбиты.
Мантонне опустил голову.
— А французы умеют умирать, но умеют и побеждать. В Кротоне их было тридцать два, из них пятнадцать убиты и одиннадцать ранены. В Чивита Кастеллана их было девять тысяч, а против них было сорок тысяч врагов, и они их разбили. Следовательно, повторяю, французы умеют не только умирать, но и побеждать.