Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной
Шрифт:
Но не доезжая крепости, он остановился у Мола, прыгнул в лодку и велел грести к военной гавани, где укрывался Караччоло со своей флотилией.
Моряки рассеялись кто куда, только несколько человек из тех, кто покидает свое судно лишь в последней крайности, оставались на борту.
Сальвато приблизился к канонерской лодке, на которой находился Караччоло во время сражения 13 июня.
На палубе было всего три человека, в том числе старшина, старый моряк, проделавший с адмиралом все кампании.
Сальвато окликнул его и расспросил.
Оказалось, что Караччоло, видя, что кардинал не вступает с ним в прямые переговоры, а с другой стороны, что условия капитуляции фортов его не коснулись, рано утром переоделся в крестьянское платье и высадился на берег, причем сказал, чтобы за него не беспокоились: до того времени, когда можно будет покинуть королевство, он найдет убежище у одного из своих арендаторов, в чьей преданности не сомневается.
Сальвато вернулся в Кастель Нуово, поднялся к Луизе и нашел ее сидящей за столом, с опущенной на руки головой и в той же позе, в какой он ее оставил.
CLXI
АНГЛИЙСКИЙ ФЛОТ
Читатель помнит, что неаполитанские изгнанники, те, кто счел ссылку более безопасной, нежели дальнейшее пребывание в городе, должны были погрузиться
Действительно, всю ночь с 23 на 24-е маленький флот из тартан, фелук, баланселл, груженных продовольствием, собирался в одном месте у набережной. Но ветер дул с запада, и суда не могли выйти в открытое море.
Едва лишь начало светать, беглецы высыпали на башни Кастель Нуово и стали ждать попутного ветра и сигнала к погрузке на суда. Родственники и друзья столпились на набережной и обменивались знаками с отъезжающими, махая носовыми платками.
Среди этих машущих рук, мелькающих платков можно было различить группу из трех неподвижных фигур; эти люди никому не делали знаков, хотя один из них явно высматривал кого-то в толпе на берегу.
То были Луиза, Сальвато и Микеле.
Сальвато и Луиза стояли плечом к плечу, казалось, они одни на целом свете, видят только друг друга и не имеют никакого отношения к этой кишащей на набережной толпе.
Микеле же искал двух женщин: свою мать и Ассунту. Через некоторое время он узнал старушку, но Ассунта не показывалась, то ли потому, что отец и братья помешали ей прийти на это последнее свидание, то ли горе ее было так сильно, что она боялась не вынести его, еще раз взглянув на Микеле; напрасно его острый взгляд вглядывался вдаль, осматривая все от первых домов на улице Пильеро до Иммаколателлы.
Но внезапно его внимание было отвлечено от столь притягательного для него предмета; как и все прочие, он стал смотреть в сторону открытого моря.
И в самом деле, из-за Капри, далеко на горизонте, показались многочисленные паруса. Подгоняемые попутным ветром, они приближались и росли на глазах.
Первая мысль несчастных беженцев была, что это идет на помощь Неаполю франко-испанский флот, и они уже начали жалеть, что поторопились подписать мирный договор. Однако никто не посмел заикнуться об его отмене; впрочем, может быть, такая мысль — ведь и в лучших умах зарождаются дурные мысли — мелькнула и угасла в чьей-нибудь голове, так и не будучи никому высказанной.
Но бесспорно, что с наибольшим беспокойством, с подзорной трубой в руках, следил с балкона своего дома за приближением неизвестных кораблей кардинал Руффо.
Дело в том, что этим утром он получил доставленные по суше два письма, от короля и от королевы; некоторые места из них мы приводим ниже.
Читатели могут сами убедиться, что письма эти не могли не повергнуть кардинала в величайшее смущение.
«Палермо, 20 июня 1799 года.
Мой преосвященнейший!
Ответьте мне на вопрос, который камнем лежит на моем сердце, хотя, откровенно говоря, я считаю, что этого быть не может. Здесь ходят слухи, будто Вы заключили мирный договор с замками и на его основании всем мятежникам — даже Караччоло, даже Мантонне — дозволяется целыми и невредимыми выехать из города и удалиться во Францию. Как Вы понимаете, я не верю ни одному слову из этих досужих вымыслов. Поскольку Господь Бог дарует нам освобождение, было бы безумием оставить жизнь этим взбесившимся гадам, в особенности Караччоло, коему знакомы все углы и закоулки на наших берегах. Ах, если бы я мог войти в Неаполь с двенадцатью тысячами обещанных мне русских солдат, которым этот разбойник Тугут, наш заклятый враг, помешал пройти в Италию! Тогда я делал бы что хотел. По слава завершения всего дела выпадает на Вашу долю и на долю наших бравых крестьян, воевавших с помощью одного лишь Господа нашего и безграничного его милосердия.
А вот письмо королевы. Как и послание короля, мы даем его в буквальном переводе, не меняя ни единого слова.
В этих строках распознаешь все то же лицемерие и то же упорство.
«Я пишу Вашему преосвященству не всякий день, хотя горячее желание моего сердца именно таково. Уважая многочисленные и тяжкие труды Ваши, я заверяю Вас в самой живой моей признательности за обещание милосердия и призывы к послушанию, на которые не захотели откликнуться мятежники, закоренелые в своем упрямстве; последнее весьма меня печалит ввиду тех бедствий, которые произойдут от сего неисправимого злонравия. Но для Вас это должно становиться с каждым днем все более убедительным доказательством, что, имея дело с подобными людьми, нельзя питать надежды на их раскаяние.
Одновременно с этим письмом прибудет, возможно, Нельсон со своей эскадрой. Он объявит республиканцам повеление сдаваться без всяких условий. Говорят, Караччоло ускользнет из наших рук. Это весьма бы меня огорчило, ибо подобный разбойник представлял бы ужасающую опасность для священной особы его величества. Посему я желала бы, чтобы предатель был лишен всякой возможности чинить зло.
Я хорошо понимаю, как тягостны должны быть для Вашего сердца все ужасы, о которых Вы рассказываете Его Величеству в письме от 17-го сего месяца; но, по моему разумению, мы сделали все, что могли, и проявляем, пожалуй, излишнее милосердие к бунтовщикам; вступая с ними в переговоры, мы только унизим себя без всякой пользы. Повторяю, можно начать переговоры с замком Сант’Эльмо, находящимся в руках французов, но если остальные два замка немедленно не сдадутся по требованию Нельсона, причем не сдадутся безоговорочно, они будут взяты силою и виновные получат по заслугам.
Одной из первых и самых необходимых мер должно быть заключение кардинала-архиепископа в монастырь Монтеверджине или какой-нибудь другой, лишь бы он находился за пределами своего диоцеза. Вы понимаете, что он не может оставаться долее пастырем стада, кое лживыми побасенками тщился увлечь на гибельные тропы, ни продолжать совершать таинства, которыми он так злоупотребил. Словом, невозможно оставаться епископом Неаполитанским тому, кто вел столь недостойные речи и обратил свое служение во зло.
Пусть не забывает Ваше преосвященство, что имеется еще немало такого же рода епископов. Есть еще делла Торре, Натале из Вико Эквензе; есть и Россини, невзирая на его „Te Deum“, — он должен быть отлучен от места по причине своего пастырского послания, отпечатанного в Таранто; также и многие другие признанные мятежники не могут более стоять во главе своих церквей, как и те три епископа, которые лишили сана бедного священника, чье преступление состояло лишь в том, что он воскликнул: „Да здравствует король!“ Это подлые монахи и мерзкие церковники; ими возмущаются даже французы, и я настаиваю на наказании их, ибо религия оказывает влияние на общественное мнение, а какое же доверие могут питать народы к священникам, мнимым пастырям народным, если те восстают против короля? Посудите сами, сколь пагубным для народа было бы зрелище того, как предатели, бунтовщики и отступники продолжают пользоваться своими священными полномочиями.
Не говорю Вам того, что имеет касательство до Неаполя, ибо Неаполь еще не наш. Все, кто оттуда прибывает к нам, рассказывают о разных ужасах. Поистине мне это весьма тяжко. Но что тут поделаешь? Я пребываю в тревоге, каждую минуту ожидая вести о том, что Неаполь взят и порядок восстановлен. Когда это свершится, я сообщу Вам свои соображения, как всегда доверяя уму, талантам и знаниям Вашего преосвященства, — знаниям, таланту и уму, которые с течением времени все более меня восхищают, ибо лишь они позволили Вам предпринять и со славою исполнить неслыханное дело: без денег, без армии отвоевать утраченное нами королевство. Ныне Вашему преосвященству остается выполнить дело еще более славное, а именно перестроить королевство на основании истинного и прочного умиротворения; и, отдавая справедливость моему верному народу, с чувством благодарности к нему, я предоставляю преданному сердцу Вашего преосвященства взвесить все, что произошло за последние полгода, и решить, что следует делать: я полагаюсь на Вашу проницательность.
Супруги Гамильтон сопровождают лорда Нельсона в его плавании.
Вчера я виделась с сестрою Вашего преосвященства и братом Вашим Пепе Антонио: он пребывает в совершенном здравии.
Можете не сомневаться, Ваше преосвященство, признательность моя к Вам столь велика, что простирается на всех Ваших близких.
С преисполненным благодарности сердцем, остаюсь Вашим истинным и вечным другом,
Получив два эти письма, вслед за которыми появился английский флот, кардинал подумал, что ему предстоит столкновение с Нельсоном по вопросу о мирном договоре; патриоты же, увидев, что новый корабль, несущий героя Абукира, поднял флаг Великобритании, напротив, обрадовались, ибо они больше доверяли английскому адмиралу, чем Руффо, и предпочитали иметь дело с великой нацией, чем с шайкой бандитов.
Как только Нельсон выбросил красный вымпел, отметив это пушечным выстрелом, от его борта — то можно было различить с берега сквозь окутавший судно дым — отделился адмиральский ял. В нем сидели десять гребцов, два офицера и старшина; ял направился прямо к мосту Магдалины, так что у кардинала не оставалось сомнений, что офицеры едут именно к нему.
Действительно, ял пришвартовался у Маринеллы.
Заметив, что офицеры расспрашивают о чем-то бродивших по набережной лаццарони, и догадываясь, что они ищут его резиденцию, кардинал выслал навстречу своего секретаря Саккинелли, приглашая прибывших к себе.
Вскоре ему доложили о прибытии капитанов Болла и Трубриджа, и оба офицера вошли в кабинет с присущим англичанам чопорно-самонадеянным видом. Высокое положение кардинала Руффо в католической церковной иерархии ничуть не умерило их заносчивости, поскольку оба они были протестантами.
Пробило четыре часа пополудни.
Трубридж, как старший по чину, приблизился к кардиналу — тот в свою очередь сделал шаг ему навстречу — и передал Руффо толстый пакет, украшенный большой красной печатью с английским государственным гербом. [168]
Приняв заданный посланными тон, кардинал слегка поклонился, сломал красную печать и прочел следующее:
«На борту „Громоносного“ [169] , в три часа пополудни,
Неаполитанский залив.
Ваше преосвященство,
милорд Нельсон просил меня сообщить Вам, что он получил от капитана Фута, командира фрегата „Sea-Horse“, копию договора о капитуляции, который Ваше преосвященство сочли уместным заключить с комендантами Кастель Сант’Эльмо, Кастель Нуово и Кастель делл’Ово, и что он совершенно не одобряет этот договор и полон решимости не оставаться нейтральным, имея те значительные силы, коими он имеет честь командовать. Вследствие вышеизложенного милорд направил к Вашему преосвященству капитанов Трубриджа и Болла, командующих кораблями Его Британского Величества „Каллоден“ и „Александр“. Эти капитаны полностью осведомлены относительно взглядов милорда Нельсона и будут иметь честь объяснить их Вашему преосвященству. Милорд надеется, что Ваше преосвященство разделит его мнение и завтра на рассвете можно будет действовать в согласии с Вами.
У обоих не может быть иной цели, как принудить общего врага к повиновению и отдать мятежных подданных на милость Его Сицилийского Величества.
Честь имею оставаться покорнейшим и преданнейшим слугой Вашего преосвященства.
168
Поскольку все дальнейшее является серьезным обвинением и чернит память Нельсона, снова напоминаем, что все приведенные нами письма, вплоть до кратчайшей записки, представляют собою подлинные исторические документы. В случае необходимости мы могли бы представить автографии этих писем, находящиеся в нашем распоряжении. (Примеч. автора.)
169
Таково было название нового судна Нельсона, которое снискало печальную славу 29 июня 1799 года. (Примеч. автора.)