Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной

Дюма-отец Александр

— Мой отец! — шепнул молодой человек на ухо Луизе.

И Луиза выпрямилась, озаренная лучом надежды, как прекрасная лилия, встрепенувшаяся под лучами солнца.

Глаза остальных обвиняемых, которым нечего было искать в зале, обратились на трибунал.

Он состоял из семи судей, включая председателя, сидевших полукругом, возможно в подражание афинскому ареопагу.

Выделенные для данного случая защитник и прокурор — последняя издевка в этой пародии на правосудие — поместились спиной к помосту, где находились обвиняемые,

с которыми они до нынешнего вечера ни разу не виделись.

Не хватало лишь одного советника — дона Винченцо Спецьяле, королевского судьи.

Всем хорошо было известно, что он выступает от имени его сицилийского величества и, хотя по закону числится простым советником, на самом деле является подлинным председателем трибунала.

Был, правда, и еще один человек, соперничавший в своем рвении со Спецьяле, — тот самый, кто снизил наградные палачу, фискальный прокурор Гвидобальди.

Обвиняемые сели на свои места.

Хотя окна зала, помещавшегося на третьем этаже, были отворены, многочисленные зрители и многочисленные светильники создавали такую духоту, что почти невозможно было дышать.

— Клянусь Христом! Не иначе как мы попали в преддверие ада, — сказал Этторе Карафа. — Здесь задыхаешься!

Гвидобальди живо обернулся к нему.

— Ты совсем по-другому задохнешься, когда веревка стянет тебе шею!

— Ну, сударь, — возразил Карафа, — сразу видно, что вы не имеете чести быть со мною знакомым. Человека с таким именем, как мое, не вешают, ему перерубают шею, и он от этого не только не задыхается, а даже дышит слишком свободно.

В этот миг по залу пробежало какое-то движение, похожее на трепет ужаса: отворилась дверь совещательной комнаты и оттуда вышел Спецьяле.

То был человек лет пятидесяти пяти — шестидесяти с резкими чертами лица; прямые волосы спускались на его виски, маленькие черные глазки, живые и злобные, пристально глядели на толпу, и всякий, на ком они останавливались, испуганно съеживался; крючковатый нос свисал на тонкие губы и почти сходился с выступающим подбородком.

Голову он держал высоко, несмотря на заметный горб, приподымавший сзади его черную судейскую мантию. Он был бы смешон, не будь он так страшен.

— Я всегда замечал, — проговорил вполголоса Чирилло, обращаясь к Этторе Карафе, но достаточно громко, чтобы быть услышанным в зале, — что люди некрасивые злы, а уродливые и того хуже. И вот, — продолжал он, указывая пальцем на Спецьяле, — еще одно подтверждение тому.

Спецьяле услышал эти слова, повернул голову, словно на оси, и стал искать взглядом того, кто их произнес.

— Повернитесь больше, господин судья, — сказал Микеле. — Ваш горб мешает вам видеть.

И он разразился смехом, очень довольный, что вставил свое словечко в разговор.

Его смех гомерическим хохотом отозвался в зале.

Если бы так пошло и дальше, заседание сулило зрителям хорошее развлечение.

Спецьяле стал мертвенно-бледным, но почти сейчас же краска бросилась ему в лицо: казалось, его вот-вот хватит удар.

В два шага преодолел он расстояние, отделявшее его от судейского кресла, и рухнул в него, скрипя от ярости зубами.

— Ну, — сказал он, — перейдем поскорее с делу. Граф ди Руво, ваше имя, фамилия, общественное положение, возраст и профессия?

— Мое имя? — отозвался тот. — Этторе Карафа, граф ди Руво, из князей Андрийских. Мой возраст? Тридцать два года. Моя профессия? Патриот.

— Чем вы занимались во времена так называемой Республики?

— Вы можете начать с более давних пор и спросить, чем я занимался во времена монархии.

— Хорошо, чем вы занимались во времена монархии?

— Я участвовал в заговоре, был заключен в замок Сант’Эльмо этим гнусным Ванни, который не подозревал, когда перерезал себе глотку, что можно найти еще большего подлеца, чем он. Я спасся, присоединился к храброму и знаменитому генералу Шампионне и помогал ему вместе с другом моим Сальвато, здесь присутствующим, разбить при Чивита Кастеллана генерала Макка.

— Значит, — перебил его Спецьяле, — вы признаете, что сражались против своей родины?

— Против родины — нет. Против короля Фердинанда — да. Моя родина Неаполь, а Неаполь не считал, что я сражаюсь против своей родины, и в доказательство просил меня служить ему в чине генерала.

— И вы приняли это предложение?

— От всего сердца.

— Господа, — сказал Спецьяле, — надеюсь, мы не станем терять время на обсуждение того, как покарать этого предателя, этого отступника.

Руво поднялся, вернее, вскочил на ноги.

— Ах, негодяй! — крикнул он, потрясая своими оковами и наклоняясь в сторону Спецьяле. — Ты смеешь оскорблять меня, потому что я в цепях! Будь я свободен, ты заговорил бы иначе!

— К смерти! — провозгласил Спецьяле. — И раз по своему рождению ты князь и имеешь право на то, чтобы тебе отрубили голову, ты отправишься на гильотину.

— Аминь! — сказал Этторе с самым беззаботным видом, снова опустился на скамью и повернулся спиной к трибуналу.

— Теперь ты, Чирилло! — промолвил Спецьяле. — Твое имя, возраст, положение в обществе?

— Доменико Чирилло, — прозвучал спокойный ответ. — Мне шестьдесят лет. При монархии я был врачом, при Республике — представителем народа.

— А кто передо мной сейчас?

— Перед тобой, трус, стоит герой!

— К смерти! — прорычал Спецьяле.

— К смерти!.. — зловещим эхом откликнулся трибунал.

— Пойдем дальше. Теперь ты! Ты, носящий мундир генерала так называемой Республики!

— Я? — в один голос спросили Мантонне и Сальвато.

— Ты, что был военным министром. Живее, твое имя…

Мантонне перебил его:

— Габриэле Мантонне, сорока двух лет.