Санаторий
Шрифт:
Тут я замечаю, что в ручищах этого мамонта появляется маленькая книжечка. Лика с ужасом смотрит на нее.
— Это история болезни, — говорит Зур.
— Нет! — вскрикивает Лика. — Не-ет!!! — Голос ее срывается на рыдания. — Не надо.
— Эй, в чем дело?! — ору я. — Опять вы взялись за свои фокусы?!
В этот момент Лика выхватывает из его лапищи книжечку и исступленно рвет ее на кусочки.
— Нет! — приговаривает она. — Нет, нет!
Зур укоризненно смотрит на нее.
— Зачем вы так? — говорит он, и в его руках, как будто из ничего, вновь
— Это история болезни, — повторяет он и протягивает мне книжицу.
Лика плачет, закрыв лицо руками. Плечи ее вздрагивают.
— Прости! Я не хотела, чтобы ты… тебя… — точно в бреду бормочет она. — Это я виновата, я, я одна! Господи…
Я опускаю взгляд на книжицу. “А. Долговеров. 3 года”. Переворачиваю страницу. В глаза бросаются несколько слов, написанные красной ручкой наискось листа и левом верхнем углу: “Гемофилия… врач…”
Я поднимаю глаза на Зура. Он отводит взгляд, пожимает плечами:
— Да. Гемофилия. Болезнь королей!
— Слабое утешение.
— Болезнь передается по наследству по женской линии, — продолжает он. — Это не порок. Это несчастье.
Я его не слушаю. “Я должен, должен был догадаться! Несколько раз у Алешки были сильные кровотечения… Поэтому и в ясли он не ходит, сидит дома с Ликой…”
Дети, страдающие гемофилией, редко доживают до пятнадцатилетнего возраста. — У него такое лицо, как будто он извиняется передо мной за Алешкину болезнь.
— Что можно сделать? — спрашиваю я и ловлю себя на том, что сам не знаю, кому я адресую этот вопрос — то ли жене, то ли этому… Зуру.
— Ничего, — отвечает Лика. — Медики ничего не могут сделать.
— Ваши медики! — на слове “ваши” Зур делает ударение.
Лика встает, подходит к нему.
— А ваши?
— Для этого он должен отправиться со мной, — быстро отвечает Зур.
— На двадцать лет? — спрашиваю я.
— Да!
— Добренькие! — зло говорю я. — А почему бы не сделать добро просто так, бесплатно? Просто спасти его, без этих ваших университетов?
— Выслушаете вы меня до конца или нет?! — взрывается Зур.
— Помолчи! — Это Лика мне. — Пусть говорит.
Он достает из кармана платок, смахивает пот со лба. Ох, нелегко дается ему этот разговор!
— До Веды год пути. Лечение займет года два-три. Потом столько же ребенок должен находиться под наблюдением. И год обратно. Итого восемь лет.
— Восемь — не двадцать! — перебиваю я.
— Дайте мне договорить! — жалобно просит он. — Восемь лет ребенок будет находиться среди нас. Он будет разговаривать с нами, играть с другими детьми, спрашивать — а что это? А как это? Зачем? Проще говоря, он будет жить совсем в другом мире. И если по прошествии восьми лет он попадет на Землю, то он просто не поймет, что с ним случилось! Ему исполнится одиннадцать лет, из которых он большую часть прожил среди нас. Он будет Веду считать своим домом, поймите вы это! Мы изуродуем его душу, если вернем его в это время. Нет! Он должен сформироваться как личность, просто стать взрослым, и обязательно хорошим специалистом. Вот тогда он будет мечтать о Земле,
Некоторое время мы молчим.
— Он прав, — тихо говорит Лика. Берет Алешку, усаживает себе на колени, целует… — Собирайся, маленький. Нужно идти с этим дядей.
Зур встает, берет своими ручищами Лику за плечи. Глядя прямо ей в глаза, говорит:
— Все будет хорошо. Верьте мне. Все будет очень хорошо. Через двадцать лет вы увидите Алешу. Я вам обещаю — это будет настоящий сын Земли.
— Лика, — шепнул я, — Лика…
Дальнейшее помню плохо. Увиденное как-то пришибло меня. Лика с Зуром ходили по квартире, собирали Алешку, а я сидел как пень на одном месте и смотрел на сына. Маленькие ручонки, быстрые ножки, озорные глазки… Господи, неужели я вижу это в последний раз?
Но вот и пора. Зур берет Алешку за руку, они присаживаются на секунду, встают…
— Подождите! — вскидывается Лика. — Подождите!
Она лезет в шкаф, лихорадочно роется на полках и достает фотографию. Я узнал ее. Обычное любительское фото, девять на двенадцать… На нем я, Алешка и Лика. Нас фотографировал мой брат в прошлом году. Мы стоим на холме, взявшись за руки, летний день, мы улыбаемся счастливо — молодая семья с маленьким сыном. Позади нас в котловине, чуть подернутый дымкой, раскинулся родной город. Голубое небо, солнце, зелень… Я помню эту фотографию.
Лика протягивает ее Зуру.
— Вот, — говорит она. — Возьмите. Пусть хранит.
Зур понимающе кивает и прячет фотографию.
Я медленно спускаюсь по лестнице. Что-то правая сегодня бастует — совсем работать не хочет. Сорок семь — не возраст, а поди ж ты… Папочка осторожно опускается на ступеньки рядом с больной ногой. Болит, проклятая. Десять лет уже мучает. Со дня злополучной поездки, когда сычевский “Жигуленок” стал грудой металлолома. У меня — нога, у Лики — голова….. Ничто не проходит даром. Вот и для Лики та авария тоже не прошла… Четыре года, как я один. Сын… Где он? Лика… Ах, Лика-Ликушка! Не повезло тебе со мной! Так и умерла… Все Алешку звала перед смертью. Не дозвалась. Я принимаюсь за следующий пролет. Стучит по ступенькам палка, каждый шаг дается с трудом. Ничего. Сегодня день Ликиной смерти. Лика-Ликушка! Этот день твой. Каждый год я прихожу на кладбище, высаживаю на могилку цветы, поправляю оградку…
Я прохожу по лестничной клетке и начинаю одолевать новый пролет. Снизу кто-то поднимается навстречу. Двое. Экие… Прямо кладовые здоровья.
Мужчины поворачивают на мой пролет и останавливаются. Смотрят на меня. Что, что такое? Кто это? Что им нужно от меня?
Я вглядываюсь в их лица. Молодой и пожилой. Молодой — что-то знакомое…
— Здравствуйте, — говорит пожилой.
Прямой открытый взгляд. Суровое лицо. Почему так тихо? Мучительно тихо, словно уши забиты ватными тампонами. Сердце загнанным зверьком колотится о грудную клетку. Круги расходятся перед глазами, но я смотрю, смотрю ему в лицо, потому что боюсь перевести взгляд на его спутника.