Санскрит во льдах, или возвращение из Офира
Шрифт:
Когда приемные родители отправили маленького Сашу в куски, он зашел на кладбище, где похоронен отец: «Папа, меня прогнали побираться, я теперь скоро умру к тебе — тебе там ведь скучно одному, и мне скучно» (с. 23). Саша хочет вырыть землянку возле могилы отца и жить там.
От сиротства, остро чувствуемого героями Платонова, избавляет лишь смерть, там ты, точно, не одинок, с мертвыми — вот где люди по — настоящему равны, едины, братья и сестры, не различающие пола. Там нет времени —главного несчастья, ни зимы, ни лета.
Платоновская метафора дает повод предполагать, что коммунизм чевенгурцев — на самом деле смерть, ими не осознаваемая; что вожделенная утопия счастливого
«Захар Павлович знал вперед, что чем дальше он будет жить, тем это пространство непережитой жизни будет уменьшаться, а позади — удлиняться мертвая растоптанная дорога» (с. 36).
Сквозной образ романа: жизнь — это смерть. «Он увидел, что время — это движение горя» (с. 39). Поиск Чевенгура, вызванный страстным желанием избавиться от горя, выскочив из времени, оказывается под пером Платонова еще горшим горем. От горя нашли горе — вот что происходит в романе и о чем не догадываются его несчастные герои. По — русски герой — тот, кто горюет, судьба героя — горе. Да где об этом догадаться чевенгурцам!
О председателе Чевенгурского исполкома, Чепурном, автор пишет:
«Он вбирал в себя жизнь кусками — в голове его, как в тихом озере, плавали обломки когда-то виденного мира и встречных событий, но никогда в одно целое эти обломки не сцеплялись, не имея для Чепурного ни связи, ни живого смысла» (с. 180).
Поверившие в утопию коммунизма представлены автором людьми без живого смысла. Но сделано это не ради сатирического осмея — ния их помыслов, скорее всего, с намерением изобразить такихлюдей, с такими,а не иными чертами ума, сознания. Это было объективное, а не идеологическое письмо — вероятно, сильнейшая сторона романа.
«Большевики должны иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться» (с. 55).
Сказано без всякой иронии — один из частых у Платонова приемов художественной аналитики, вызванной желанием постичь внутренний обиход тех, кто горячо («с открытым сердцем», хотя и пустым) взялся осуществить заведомую утопию.
Персонажи воображают коммунизм как исполнение хилиастических (милленаристских) чаяний — как внезапно готовую жизнь, «Средиземное море», куда нужно лишь попасть, найти этот благословенный край, и жизнь сама пойдет, даже и без участия людей. «Дванов согласился искатькоммунизм» (с. 73), как издавна русские люди искали Беловодье. В представлении героев коммунизм — нечто существующее в полном и законченном виде и лежащее без употребления до тех пор, пока его не найдут и не возьмут. Герои ищут то, чего нет; потому и отправились неизвестно куда; разумеется, и найдут неведомо что.
«Никита смутно знал, что у живого лицо полностью не смеется: что-нибудь в нем всегда остается печальным — либо глаза, либо рот» (с. 85).
Вот в чем дело: человек всегда печален — мысль, инстинктивный шаг, неконтролируемое ощущение всегда содержат значение смерти. А посему и нельзя достичь того, чего вожделеют герои «Чевенгура», — тысячелетнего царства (счастья) коммунизма. Надо сперва уничтожить смерть, но об этом, кажется, не помышляет ни один из персонажей, хотя, как знать, не смутная ли догадка неисполнимости дела, за которое они взялись, толкает их к вере в некий коммунизм сразу, немедленно, без трудного соучастия в историческом движении.
Чтобы выйти из этого безвыходного противоречия, не удручать ума и души проблемой, не имеющей решения, русский человек на безответный экзистенциальный вопрос дает столь же экзистенциальный ответ — своеобразное средство существования в ситуации извечной печали: «А помнишь, бывало, водка санитарно готовилась, стерва! Прозрачна, чисто воздух божий<…>Хватишь сотку — сразутебе кажется и равенство и братство» (с. 92).
Этого сразуи добиваются герои «Чевенгура». Если же постепенно, так сказать, исторически, подобно западноевропейскому человечеству, все пропало, ничего не выйдет, потому что время сильнее всех расчетов. Вот сразу — другое дело, так можно перехитрить время, и это, пожалуй, одна из главных характеристик психологии, широко проявившейся за годы советской власти: обогнать время, подчинить, обмануть, выиграть и пр. Оно воображалось единственным соперником.
Говорилось, что в «Чевенгуре» много смерти, и метафорически действие романа развертывается в преисподней, в царстве мертвых, которое есть единственное подлинное тысячелетнее царство — коммунизм. Этим, как уже говорилось, книга Платонова не однажды напоминает гоголевские «Мертвые души».
«Направо от дороги Дванова на размытом оползшем кургане лежал деревенский погост. Верно стояли бедные кресты… Они напоминали живым, бредущим мимо крестов, что мертвые прожили зря и хотят воскреснуть. Дванов поднял крестам свою руку, чтобы они передали его сочувствие мертвым в могилу» (с. 95).
У Платонова мертвые вторгаются в жизнь живых, часто изображенных так, что их тоже принимаешь за мертвых, тем более, сами живые больше заняты смертью, к ней у них неподдельный интерес, живоевнимание, как если б они в ней существовали. «Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни неминуемо ведут к могилеРозы Люксембург» (с. 96).
Речь не о могиле — общем и неизбежном финале, а о желанной цели, хотя герои лишены некрофильства, вера Копенкина в могилу имеет метафорический смысл — многие персонажи спокойнее чувствуют себя в отношениях со смертью. Коммунизм, на поиски которого отправился Саша Дванов и забрел в Чевенгур, тоже оказывается явлением потусторонним, удовлетворяющим не осознаваемые действующими лицами стремления к смерти, которая решает все проблемы времени. В этом контексте коммунизм — разновидность смерти, и роман Платонова, вопреки намерениям автора, свидетельствует о крахе утопии, хотя потребуются десятилетия, чтобы осознать этот крах. Впрочем, начало положено.
«Чевенгур» можно назвать повествованием о смерти, и коммунизм — лишь некая «часть» этого общего взгляда на жизнь. Писатель создал роман, продолжая традицию русской классики XIX столетия, и «советское» содержание невольно оказывается второстепенным. Герои словно догадываются, что истинный смысл их бытия — смерть, и мучаются, глубоко не удовлетворены своей судьбой, многие из них попали в Чевенгур от отчаяния, потому что не было выбора, да и Чевенгур в изображении автора — разновидность их прежнего смертного жребия. Бессильные изменить удручающий их строй жизни, персонажи пробуют защититься от невыносимой, извечной реальности словами —в духе языческой архаики, первобытного магизма, и одно из таких слов — «коммунизм». В деревне Ханские Дворики мужики взяли себе новые имена, «имея в виду необходимость подобия новому времени» (с. 106). Один из них, уполномоченный волревкома, «думал о товарищеском браке, о советском смысле жизни, можно ли уничтожить ночь для повышения урожаев, об организации ежедневного трудового счастья…» (с. 107).