Санскрит во льдах, или возвращение из Офира
Шрифт:
Веет чем-то знакомым, давно читанным. Не из рассуждений ли Базарова: «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта?» как действительность у Платонова «полезнее» мечты. Впрочем, подумаешь, Базаров, литературные герои и не то себе позволяли. Однако через 30–40 лет после тургеневского персонажа его взгляды будут подхвачены сначала русскими символистами (эстетика А. Белого, в сущности, исходит из базаровского убеждения, слегка подправленного: последняя цель искусства не в искусстве, его цель — перемена жизни). А за символистами русский авангард: «Мы новые люди новой жизни» (из манифеста, опубликованного в альманахе «Садок судей II»).
Поэтам тесно в поэзии, подавай жизнь, и не новые формы слова нужны, а новый строй бытия. Так и тянет сказать давно известное: «Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас? // В разврате каменейте смело… // Не оживит вас лиры глас. // Душе противны вы, как гробы…» (А. С. Пушкин. «Поэт и толпа»).
Молодой Платонов оказался близок русскому авангарду: «История есть путь спасения через победу человека над вселенной». «Сущность человека должна стать другой» (3, с. 523).
Пусть автор прав, но последней задачи не решить, занимаясь переделкой вселенной, — не до того. Платонова это не останавливает, он набросал проект нового человеческого типа: «Сознание, интеллект — вот душа будущего человека, который похоронит(какова лексика? Видно, «гробы» в стихах Пушкина пророческие. — В. М.) [62] под собой душу теперешнего человека — сумму инстинктов, интуиции и ощущений. Сознание есть симфония чувств» (3, с. 524).
62
«Не следует забывать, что милленаризм тесно связан с доктриной усопших, их вос
кресением в последний день». (Rihs Ch.Les philosophes utopistes… P. 308.). Вольно или
невольно, настоящим предметом заботы милленариста оказывается мертвое, что сво
дится к почитанию официальных могил, а в действительности — одной — единственной,
где покоится основатель движения. До миллионов живых людей никому нет дела.
Вот она, утопическая антропология, вытекающая из утопической социологии — коммунизма, хотя причинность тут взаимная. Но коль скоро социальную утопию попробовали реализовать, то и людей кроили под стать «безумной» (слово Платонова) мечте, подгоняли под нормы «безумной» антропологии. Конечно, у этих людей сохранится поэзия — пролетарская, по определению Платонова. Она «будет не организацией символов, признаков материи, а организацией самой материи, изменением самой действительности» (3, с. 536–537).
Поэзия становится разновидностью электрификации или коллективизации: она имеет дело не со словом, а с действительностью, изменяет ее, вроде того, как плотина меняет окружающий пейзаж. Зато в изменившейся реальности и человек изменится. «Пролетарская поэзия… есть борьба с действительностью, бой с космосом…» (3, с. 527). «Поэзия — та же добыча радия…» (Маяковский). Видно, общая эстетика, а не мнение одного Платонова.
«Изобретение машин, творчество новых железных, работающих конструкций — вот пролетарская поэзия». «Теперь мы сковываемматерию в тиски сознания, и это есть ритм пролетарской поэзии» (3, с. 527).
«Сковываем в тиски» — метафора, как оказалось, не только поэтическая, и произошло по желанию Платонова — сковали в тискикоммунистического сознания. «Добычу же радия» стали воспевать в книгах, на сцене, с экрана («Трактористы», «Сталевары», «Водители», «Инженеры» — см. выше).
Человеку не только нет места в этом мире, человек изгоняется как помеха «поэзии машин», ритму «железного» сознания. Мир (и общество) без человека — вот чего хочет, не ведая того, молодой Платонов. В небольшой повести 1927 г. «Город Градов» ее герой, Иван Федотович Шмаков, думает: «Самый худший враг порядка и гармонии — это природа. Всегда в ней что-нибудь случается…» (1, с. 306).
Упоминая уже, что со второй половины 20–х годов настроения Платонова меняются (то же с Заболоцким, М. Козырев пишет сатирическую утопию «Ленинград», добавлю две повести М. Булгакова — должно быть, носилось что-то в историческом воздухе, что невольно для самых убежденных в правоте режима — именно таков Платонов — ме — няло их самочувствие): усиливается противоречие между осознанной и художественной идеологией. «Город Градов» — одно из свидетельств. Взглядов Шмакова Платонов, очевидно, не разделяет, хотя часто герой близок суждениям автора, насколько о них можно судить по его статьям. Что такое, например, все платоновские проекты тотального преобразования природы? От них шаг до того, что думает Шмаков. Однако Платонов — писатель второй половины 20–х годов, кажется, предчувствует, что это можетзначить — искоренение разнообразия, индивидуальной самостоятельности. Ничто не должно происходить помимо воли руководящего класса, никакой самопроизвольности, все рассчитано и предусмотрено — от погоды до половых отношений — этот идеал молодого Платонова в «Городе Градове» осмеян. «А что если учредить для природы судебную власть и карать ее за бесчинство? Например, драть растения за недород. Конечно, не просто пороть, а как-нибудь похитрее — химически, так сказать!» (1, с. 306).
Автор, похоже, начинает догадываться, каково существо режима, идеал которого — тотальный контроль всей жизни, от песчинки до космоса, хотя он не отождествляет советский строй с таким режимом, как раз потому «Город Градов» — утопия: вот что станет, дай политическую власть таким, как Шмаков. Не зря герою очень хотелось публично выступить на свою сокровенную тему: «Советизация как начало гармонизации Вселенной» (1, с. 312). Утопия оказалась пророческой.
Воспетое Платоновым в начале 20–х годов «мы» в художественной логике конца 20–х годов осознается несчастьем: «Констатировал Шмаков то знаменательное явление, что времени у человека для так называемой личной жизни не остается — она заместилась государственной и общеполезной деятельностью. Государство стало душою» (1, с. 320).
Повесть завершается смертью Шмакова — вследствие истощения от большого социально — философского труда: «Принципы обезличения человека с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг бытия» (1, с. 327).
Слова эти — возможно, ирония автора над собственными взглядами начала 20–х годов. На их фоне многое из написанного Платоновым в конце 20–х и начале 30–х годов воспринимается как художественное преодоление утопии. Это касается романов «Чевенгур» (1928–1929) и «Котлован» (1930).
«Чевенгур» — история коммунизма в одном из русских городов — воспринимается продолжением сочинений Платонова о новом социальном строе: после всех исторических мытарств люди обретают счастье. У романа подзаголовок: «Путешествие с открытым сердцем», оп — ределяющий тон книги. Это не сатирическое произведение, нет ни насмешки, ни тем более пародии — это искреннее повествование о реализации коммунистической мечты. «Открытое (чистое) сердце» не нравственная, а скорее «техническая» характеристика отношения автора и к проблеме «коммунизм», и к персонажам, задумавшим ее решить.
Из нескольких сот героев романа, кажется, нет ни одного, кому не хватило бы авторской симпатии: все изображены сочувственно, без осуждения, и причина сочувствия в том, что писатель рассматривает их бытие с точки зрения смерти: раз человек непременно умрет, ему нельзя не сочувствовать.
В романе, как и в творчестве Платонова, много смерти, это очевидно всякому, кто занимался изучением писателя. Одна из первых сцен и героинь — старуха Ипатьевна, лечившая малолетних от голода (на самом деле от жизни) грибной настойкой. Дети умирали, а Ипатьевна говорила: «Преставился, тихий: лучше живого лежит» [63] .
63
Платонов А.Чевенгур: Роман и повести. М., 1990. С. 6.