Саня Дырочкин — человек семейный
Шрифт:
Папа сунул в корзину руку и достал оттуда маленький чёрный комочек.
— У нас же маленький сын! Как ты мог привезти такую животину?
— Но, говорят, без собаки ребёнок может вырасти эгоистом, — сказал папа. — В Польше все так считают.
Спорить было поздно, поэтому мама достала блюдце, налила молока и поставила рядом с блюдцем щенка.
— Надо бы ему придумать имя, — сказал папа и тут же объяснил, на какую букву им думать.
— Жучка! — воскликнула мама.
— Фу! — Папа был возмущён. — Собака лордской породы, а имя, как у дворняжки.
Тем временем щенок лёг в молоко и, не сходя с места, работал языком.
— Плохо, что собака сидит в молоке, — заволновалась мама. — Негигиенично.
И мама стала вынимать псинку из миски, но псинка стала цепляться когтями, молоко расплескалось.
— Жмота! — сказала мама. — Жуткая жадина!
— Идея! — воскликнул папа. — Жмотика, вот как мы её назовём!
— Жмотика?! — удивилась мама. — А как же короче?
— Мотя, — сразу же предложил папа. — Редкое, сочное имя. — И он тут же позвал псинку: — Мотенька! Мотенька! Мотя!..
Так все завершилось. Мотька стала расти со мной вместе, и если покупали молоко мне, то обязательно отливали Моте. Нас не разделяли. Мама не хотела, чтобы я рос эгоистом.
Правда, сложности были. Как только у Мотьки начали прорезаться зубы и зачесались дёсны, она принялась подгрызать углы полированного шкафа. А однажды случилось такое, что папа чуть из-за Мотьки не опоздал на боевое задание.
Утром папа поднялся, когда все спали, пожикал по щекам бритвой, поел и пошёл надевать ботинки. И ужас! Левый ботинок укоротился настолько, что папа решил — что полуботинок.
— Она съела военную обувь! — закричал папа, забыв, что мы ещё не проснулись.
— Господи! — вскочила мама. — Совсем распустили собаку! Скоро она подожжёт квартиру!
Папа был вне себя. Он бросился к Мотьке, чтобы сурово наказать псинку, но мама неожиданно закрыла её своей грудью.
— Не тронь ребёнка! У неё чешутся зубы!
— А у меня руки! — зарычал папа.
Но мама была непреклонна. Детей она не могла давать в обиду. Какой же иначе она была бы детский доктор?!
«У каждого человека должен быть свой участок», — так говорит мама. Другими словами, то место, где бы человек чувствовал себя хозяином, где бы другим без него не обойтись».
Я пока такого участка не имею, разве что Мотькин пустырь, куда она без меня выходить не может.
А вот кто свой участок имеет, так это моя мама, она даже называется участковый врач. Если моя мама на работу не выйдет, то многим на её участке будет нехорошо. А папа, хотя он и боевой сокол, считает, что мама героическая женщина, если она согласилась взять участок в своём же доме.
— У тебя не будет ни дня, ни ночи, — предупреждал её папа. — К тебе люди в любое время за помощью пойдут…
Но мама была непреклонна.
— Я этого не хочу, Боря. Именно — я! И никто другой. Как в военном городке. Зато подумай: каждую семью, каждого ребёнка я буду знать. И когда в ясли пойдёт, и когда в садик, и когда в школу.
И папа ничего не ответил, — по всему было видно, что мама права. Поднимается мама чуть свет, квартиру приберёт, завтрак приготовит, позвонит в регистратуру и обязательно поинтересуется: нет ли на её участке высокой температуры? Если есть — мама вначале к тяжёлому больному забежит, а уж тогда идёт в поликлинику и там принимает лёгких. Вечером мы собираемся все вместе. Я — на диване с книжкой, папа — у телевизора, Мотька — на ковре, мама — за столом с «историями болезни».
Сидим, занимаемся своими делами. Иногда мама сбегает на кухню — что-то у неё варится — и тут же назад. А Мотька даже головы не поднимет, разве поведёт ухом, покажет, что она мамино движение заметила. И вдруг… Сколько этих «вдруг» бывало в нашей жизни! — звонок в дверь. Папа повернётся в мамину сторону, — какая печаль в его глазах! Но поздно… Мама отодвинет стул, пойдёт в коридор как-то подчёркнуто спокойно. И начинается шёпот.
— Вы уж извините, Ольга Алексеевна, заболел Миша… Температура. Горит прямо, не могли бы вы взглянуть на мальчика…
— Конечно, конечно, — скажет мама.
— Я на работе разнервничался, в такую рань прибежал!
Папа буркнет:
— Ничего себе — «рань», половина двенадцатого! Люди спать ложатся…
А дело в том, что Мишкин дедушка администратор театра. Мама говорит, что дедушка Фешин человек хороший, но уже давно день перепутал с ночью — такая у него работа. Мишка говорит, что он дедушку почти не видит, им как-то не встретиться. Когда Мишка в школу идёт — дедушка спит. Мишка из школы — дедушка не проснулся. Мишка ложится спать, дедушка в театре. А дедушка Фешин пока в коридоре ждёт маму, с Мотькой общается.
— Извини, — говорит, — псинка, я конфетку забыл.
Мотька слово «конфетка» хорошо знает.
Мама кричит из другой комнаты:
— Не нужно! Мотя конфеты не любит.
Наконец дверь захлопывается, и мы остаёмся одни. В квартире без мамы пусто. Папа выключает телевизор, смотреть не хочется. Ходит по комнатам, вздыхает. На улице дождь, с ветром. Что-то гудит за окном, жалуется. Асфальт поблескивает от воды. Покачивается ближайший фонарь от ветра. Кружок света ходит по асфальту — кто-то будто бы подметает темноту светящейся метлой: вжик-вжик.
— Саня, спишь? — это спрашивает папа.
Тихонечко залезаю под одеяло. Мы не говорим друг другу, что ждём маму. Под одеялом начинают приходить в голову стихи. Они мне нравятся. Я повторяю их про себя, стараюсь запомнить.
Капли ночью капали. Отстукивали, как по роялю. Грустную песню пел рояль. И всё же сумели капли сыграть. А я лежал у окна. И слушал, как пел рояль. И ждал маму.Я просыпаюсь от яркого дневного света в комнате. За столом мама, она просматривает мои тетрадки.