Сарасина никки. Одинокая луна в Сарасина
Шрифт:
Мне нужно было осенью поехать по делам в Идзуми [122] . После Ёдо [123] дорога была так красива, столько было интересного, что описать это у меня не хватит слов. Когда мы остановились на ночлег в Такахама, вечер был очень тёмный, и в густых сумерках слышался плеск от вёсел. Сказали, что это лодка певичек. Мои люди заинтересовались и поманили их пристать к нашему борту. Издали, при свете факелов,
122
Мне нужно было осенью поехать по делам в Идзуми. —Старая провинция Идзуми находилась на юге нынешней префектуры Осака. Возможно, автор дневника ездила навестить своего брата Сугавара-но Садаёси, который служил губернатором Идзуми.
123
Ёдо — местность на юге города Киото на берегу реки Ёдогава. От Ёдо героиня продолжала свой путь в провинцию Идзуми по воде.
На следующий день, когда солнце уже заходило за кромку гор, мы добрались до бухты Сумиёси [124] . И небо, сплошь затянутое туманом, и верхушки сосен, и гладь моря, и берег с набегающими волнами были столь прекрасны, что никакой рисунок не смог бы этого передать.
Как ни скажи, С чем ни сравни, Это едва ли опишешь — Вечер осенней порой В бухте Сумиёси.124
Бухта Сумиёси — бухта в устье реки Ёдогава, неоднократно воспета в стихах.
Наша лодка уплывала прочь, а я, обернувшись назад, всё глядела и никак не могла налюбоваться.
Когда зимой мы возвращались в столицу, то садились на лодки в бухте Оцу [125] . Как раз в тот вечер поднялся ветер с дождём и так разбушевался, что казалось — скалы сдвинутся с места. Ударила гроза, волны с шумом бились о берег, неистово дул ветер. Всё это наводило ужас, и мне казалось, что жизни настал конец. Лодки наши втащили на высокое место, и там мы ждали рассвета. Утром дождь утих, но ветер всё так же дул, и плыть на лодке было нельзя. Пути нам не было, и мы оставались на том холме пять или шесть дней.
125
Бухта Оцу — бухта в устье реки Оцугава, впадающей в Осакский залив.
Наконец, утомившись, немного ослабел и ветер. Я приподняла навес лодки и выглянула вечерний прилив прибывал прямо на глазах, и пронзительный крик журавлей над заливом бередил душу.
Пришли здешние люди, они сказали:
— Если бы вы той ночью отплыли из бухты и попытались пристать в Исидзу [126] , от этого судна не осталось бы и следов!
Страшно было услышать такое.
А если бы в бушующее море, Опередив грозу, Ушёл корабль? Как без следа исчезли волны в Исидзу, Растаяла бы я?126
Исидзу — бухта в устье реки Исидзугава, впадающей в Осакский залив, находится примерно на полпути от Оцу до Сумиёси.
Жизнь моя складывалась так, что сердце не отпускали тревоги — то одно, то другое. Вот и служба во дворце: если бы я с самого начала безотлучно была при дворе, наверное, всё было бы иначе, но я являлась лишь от случая к случаю — едва ли из этого могло выйти что-нибудь стоящее. Годы мои всё прибавляются — пристало ли равняться с молодыми? — думалось мне. Да и телесные недуги умножились, теперь даже на богомолье я не могла ходить столько, сколько мне хотелось бы. Оставила я и бдения в дальних обителях, которые прежде время от времени совершала. Предчувствуя, что жить осталось недолго, я ложилась и вставала с мыслью о том, как бы устроить будущее моих малолетних детей, пока сама я ещё с ними, в этом мире.
Продвижение мужа по службе, ожидаемое нами с большим нетерпением и надеждой, решилось осенью, но вопреки нашим помыслам, назначение было в очень отдалённую провинцию [127] , что разочаровало нас несказанно. Но мне объяснили, что это не дальше провинции за восточным трактом, где я бывала с отцом, и волей-неволей я спешно принялась готовить всё к отъезду.
«Выход из ворот» был назначен на десятый день восьмой луны, из дома дочери моего мужа [128] ,
127
…назначение было в очень отдаленную провинцию… —Имеется в виду провинция Синано (ныне префектура Нагано), куда Татибана-но Тосимити в 1057 г. получил назначение на должность губернатора.
128
«Выход из ворот» был назначен на десятый день восьмой луны, из дома дочери моего мужа… — О церемонии «выхода из ворот» см. коммент.4. «Дочь мужа», возможно, была ребёнком Татибана-но Тосимити от другой женщины, но это могла быть и дочь автора дневника, точных сведений нет.
Уезжали двадцать седьмого числа, сын тоже ехал с отцом. В нижнем одеянии алого шёлка, в двустороннем кафтане, в тканых из лиловой парчи шароварах, при мече, он следовал за отцом, который также нарядился в голубые шаровары и охотничий кафтан. Возле крытой галереи они оседлали своих коней.
После шума и сутолоки отъезда я чувствовала себя точно потерянная, не зная, за что взяться. Теперь уже мне было ведомо, что путь их лежит не очень далеко, и я не тревожилась так, как это бывало прежде, поэтому когда вернулись провожавшие их люди и рассказали, что отъезд привлёк всеобщее внимание своей пышностью и что над отъезжавшими вспыхнул необыкновенно большой огонь «хитодама» [129] , который поплыл в сторону столицы, я решила, что он имеет отношение к кому-то из свиты. Мысль о том, что это очень дурной знак, совершенно не приходила мне в голову.
129
…над отъезжавшими вспыхнул необыкновенно большой огонь «хитодама»… — Фосфоресцирующие огоньки в ночном воздухе считались душами тех, кто скоро умрёт.
Отныне у меня не было других забот, кроме той, чтобы поднять на ноги младших детей.
На следующий год в четвёртую луну муж вернулся, мы были вместе лето и осень. Двадцать пятого числа девятого месяца он заболел, а пятого числа десятого месяца его не стало. Я была как во сне, за всю мою жизнь я не переживала подобного. Вот оно, отражение в зеркале храма Хасэ, та тень, распростершаяся на полу в рыданиях! А отражение, что сулило радость, так и не сбылось. И отныне ему уже не суждено сбыться…
Двадцать третьего числа ночью дым погребения без следа растаял в облаках. Воспоминания о том, как тогда, осенью, я любовалась нарядным сыном, следовавшим в свите отца, мешались с нынешней картиной: в чёрном-чёрном одеянии, со скорбной траурной накидкой поверх, сын шёл за катафалком, плача и плача…
Не подберу, с чем сравнить моё состояние, но мне казалось, будто я заблудилась в снах, и как знать — может быть, покойный видел меня в этот момент?
Если бы с ранних лет я не влеклась душою лишь к бесполезным сочинениям и стихам, если бы с утра до вечера помнила о молитве, совершала обряды, возможно, мне не пришлось бы увидеть эти сны тщеты земной. Во время моего бдения в храме Хасэ было мне сказано: «Веточка сути из храма Инари», — эту веточку дали мне не зря. Надо было тут же, не откладывая, совершить паломничество в Инари — тогда, быть может, всё сложилось бы иначе! Многие годы толкователи разъясняли мне, что в моём сне слова: «Молись богине Аматэрасу!» — сулят будущность кормилицы высочайших особ, жизнь во дворце, покровительство императора и императрицы, однако ничего из этого не сбылось. Лишь печальное отражение в зеркале оправдалось в точности — и горько это, и досадно…
Видно, такой уж я родилась — никогда не получалось в жизни по-моему, ничего достойного я не сделала, а поток влечёт всё дальше…
Да, жизнь земная быстротечна и хрупка, но мы живём! Со страхом гляжу я вперёд — неужели и в том, ином мире всё будет не так, как грезится? Лишь одно даёт мне надежду — тринадцатого числа десятого месяца, на третий год Тэнки, я увидела во сне Будду Амида [130] , стоящего в саду перед нашим домом. Он не был виден отчётливо, его словно отделяла от меня туманная пелена, и, лишь напрягая взор, можно было разглядеть, что Будда восседал на лотосовом троне, возвышающемся на три-четыре сяку от земли, а ростом он был около шести сяку. От него исходило золотое сияние, и одну длань он словно бы простирал ко мне, а другой делал магический жест. Для всех остальных он был невидим, я одна его лицезрела, и трепеща в благоговении, не смела придвинуться поближе к краю своей ширмы, чтобы лучше его разглядеть. Глас Будды возвестил: «Итак, ныне я возвращаюсь, а в следующий раз приду за тобой», — но лишь я одна могла внимать этим словам, другие люди их не слышали. Когда я это поняла, то очень удивилась и сразу же очнулась от сна — это было четырнадцатого числа. Этот сон один даёт мне веру в грядущее.
130
…тринадцатого числа десятого месяца, на третий год Тэнки, я увидела во сне Будду Амида… — Амида (Amitabha), по представлениям буддистов, после смерти забирает в свой Западный Рай тех, кто при жизни в него верил и многократно повторял его имя. Сон точно датирован третьим годом эры Тэнки (1055 г.), и это единственный подобный пример в дневнике, что говорит о значимости события для автора.