Саркофаг
Шрифт:
Собственно говоря, это был вовсе не плен, это был своего рода симбиоз с оккупантами. Несмотря на то, что в листовке немцы обещали сносные условия жизни в плену, Константин сразу же был отправлен в Дахау, концлагерь для военнопленных неподалеку от Мюнхена.
Во время проведения предварительного допроса на Константина был заполнен сопроводительный листок, в котором кроме его имени отчества фамилии, звания и национальности, числился адрес, по которому он проживал до войны, а также род занятий. После этого Константин был препровожден в барак, который хотя и находился за колючей проволокой, тем не менее, стоял несколько особняком от тех, где содержались советские военнопленные, захваченные
В то время как все заключенные лагеря были обязаны носить на своей одежде специальные опознавательные знаки-нашивки, Константин, как и другие обитатели, отдельно стоящего барака были лишены, каких бы то ни было особых отметок.
Остальные узники, все без исключения, были обязаны носить на одежде свой лагерный номер и цветные треугольники, расположенные на левой стороне груди и правом колене. Политические носили красный треугольник, уголовники - зеленый, неблагонадежные - черный, гомосексуалисты - розовый, а цыгане - коричневый. Евреи, помимо всего прочего, носили еще и желтый треугольник в комплекте с шестиконечной звездой.
Пока было неизвестно, как собирались в дальнейшем использовать Константина его новые хозяева. Скорее всего, ему предназначалась нелицеприятная обязанность в качестве провокатора выявлять среди заключенных политработников, евреев, а также активистов, готовящих побег из концлагеря или затевающих массовые беспорядки. Константин был отнюдь не брезглив и какие-то там сантименты ему были абсолютно чужды. Поэтому он не сомневался, что прекрасно справится с этой новой для него работой.
Кроме этого существовала еще одна возможность, которая внушала ему очень большое беспокойство. Была большая вероятность, что рослого крепкого мужчину отправят в спецшколу по подготовке диверсантов, для последующей заброски в советский тыл. Перспектива вновь оказаться на территории едва покинутой им страны, причем в качестве вражеского агента, отнюдь не прельщала Константина.
Но его выбор был сделан и от него уже ничего не зависело. Поэтому он терпеливо ждал, что будет дальше. Пока же его использовали лишь на хозяйственных работах. Он исправно колол дрова, помогал носить воду на кухню, мел двор и вообще превратился в разнорабочего. Ему была предоставлена относительная свобода передвижения в рамках четко очерченного периметра. Немецкий унтер офицер специально провел его по территории и показал где начинается его личная, Константина, демаркационная линия.
– Будешь туда ходить, твой будет очень плохо!
– улыбаясь сказал дородный немец с сержантскими погонами.
– Ты ходить только здесь и здесь! Хороший арбайтн, хорошо жить! Плохой арбайтн, идти туда к скотина!
При этих словах унтер небрежно махнул в сторону бараков, где содержались советские военнопленные. Про себя Константин отметил, что, по всей видимости, в глазах фашистов он и его товарищи по бараку являются представителями туземного населения, подлежащего одомашниванию. Что касается остальных обитателей лагеря, содержащихся на общих основаниях, то они, судя по всему, были обречены на заклание.
Немедленному уничтожению в первую очередь подлежали выявленные комиссары и евреи. В отношении же остальных это делалось не одномоментно, а медленно и исподволь. Упор делался на голод и сопутствующие ему болезни. Хорошо еще, что на дворе стояла осень, а не лютая зима. В этом случае погибших было бы в десятки раз больше.
На эти мысли Константина наводил внешний вид других заключенных. Их всех безжалостно морили голодом, настолько они были истощены. Константина же и других проживающих с ним в бараке бывших солдат, кормили, конечно же, не разносолами, но вполне сносно. Во всяком случае,
Константин не торопился, не делал никаких резких движений, памятуя о том, что природа скачков не совершает, и терпеливо ждал. Профессор, учил его ничего не загадывать и не планировать надолго вперед. События подчас развиваются так неожиданно, и их прихотливый узор бывает так витиеват и непредсказуем, что пытаться их предугадать заранее занятие неблагодарное и по большому счету совершенно бессмысленное. Разумеется, это вовсе не означало, что планирование должно было полностью отсутствовать. Такая жизнь мало чем отличалась бы от существования какой-нибудь безмозглой зверюшки, которая живет одними лишь примитивными эмоциями и инстинктами. Планировать свою жизнь было, безусловно, необходимо, но только в разумных пределах и в обозримом будущем.
Вскоре Константин в очередной раз имел возможность убедиться в справедливости слов учителя. В один из дней, как всегда заполненный нудной хозяйственной работой, его вдруг вызвали в небольшое кирпичное строение, где находилось руководство лагеря. Константин почувствовал, как у него испуганно заколотилось сердце. Очевидно, все это время исподволь присматривавшиеся к нему немцы наконец-то решили взяться за него всерьез.
Так как Константин не имел разрешения передвигаться вне утвержденного маршрута самостоятельно, его сопровождал немецкий солдат с винтовкой 'Маузер' на плече.
Войдя в дверь, на которую ему указал конвоир, Константин оказался в небольшой светлой комнате. Сразу с порога, он сорвал с головы пилотку без звездочки и громко назвал свое звание имя и фамилию.
Сидевший за столом немецкий офицер досадливо поморщился и на хорошем русском сказал:
– Зачем было так орать? Я не глухой!
– Виноват!
– потупился Константин.
– Проходи, садись, - немец указал рукой на стул стоящий с другой стороны стола.
Когда Константин осторожно присел на самый краешек стула, офицер поставил локти на стол и, сомкнув кисти рук в замок, оперся на них холеным волевым подбородком. Константин на всю жизнь запомнил запах дорогого одеколона исходящий от немца.
Не сводя с Константина пристального взгляда светло-серых глаз, фашист неторопливо изучал его. Заключенный Сусликов не стал играть с немцем в гляделки, справедливо полагая, что ничем хорошим для него это не закончится. Он только однажды встретился взглядом с офицером, а потом тактично опустил глаза. Именно так, по его мнению, должен был себя вести побежденный в присутствии победителя.
Тем не менее, этот единственный взгляд многое рассказал ему о немце. Сидевший перед ним немец был старше его лет на пять, шесть не более того. Светлые коротко стриженые волосы были гладко зализаны на бок. Он был одет в черную форму. На петлицах мундира красовались серебряные сдвоенные молнии. Знаки отличия на погонах офицера абсолютно ничего не говорили Константину о его звании. Его внимание привлекла черная офицерская фуражка, лежавшая на столе, на которой вместо привычной кокарды был серебряный череп с костями.
Этот жуткий символ был настолько неуместен на головном уборе кадрового военного, что Константин удивленно перевел взгляд на немца. От того не укрылось легкое замешательство пленного русского. Немец мельком глянул на свою фуражку, потом снова вперил тяжелый взгляд в заключенного.
– Что это тебя так удивило?
– иронично спросил он.
– Эмблема на вашей фуражке - очень уж она страшно выглядит, - ответил Константин, постаравшись сделать лицо попроще.
– Она и призвана запугивать непокорных, но ты ведь не такой?
– спросил немец, убирая руки от лица и откидываясь назад на стул.