Сарторис

Фолкнер Уильям Катберт

Девица, стройная, с несколько угловатой грацией, все еще стояла, не выпуская из рук ракетку. Она бросила быстрый взгляд на хозяйку, потом опять повернула голову к корту. Хорес опустился на стул за спиною Белл. Рука ее незаметным движением скользнула в его руку и безвольно застыла, словно быстро выключив электричество, – так человек в поисках какого-нибудь предмета входит в темную комнату и, найдя то, что искал, тотчас же снова выключает свет.

– Разве вам не нравятся поэты? – спросил он как бы сквозь Белл.

– Они не умеют танцевать, – отвечала девица, не поворачивая головы. – Впрочем, они,

пожалуй, ничего. Они пошли на войну – хорошие, по крайней мере. Один здорово играл в теннис, так его убили [52] . Я видела его портрет, а вот фамилию не помню.

– Ах, ради Бога, не говорите о войне, – сказала Белл, и рука ее шевельнулась в руке Хореса. – Мне пришлось два года подряд выслушивать Гарри – он объяснял, почему не мог пойти на войну. Как будто мне не все равно, был он там или нет.

52

Один здорово играл в теннис, так его убили. – По-видимому, здесь имеется в виду английский поэт Руперт Брук (1887-1915), ушедший добровольцем на фронт и умерший в военном госпитале. Вокруг имени Брука – аристократа, красавца, отличного спортсмена – после войны сложилась романтическая легенда.

– Он должен был содержать семью, – с готовностью вставила миссис Мардерс.

Белл полулежала, откинув голову на спинку кресла, и ее рука, спрятанная в руке Хореса, тихонько двигалась, словно изучая его руку, беспрерывно поворачиваясь, как самостоятельное, наделенное независимой волей существо, любопытное, но холодное.

– Некоторые из них были авиаторами, – продолжала девица. Прижавшись к столу худеньким невыразительным бедром, она стояла, держа под мышкой ракетку, и перелистывала журнал. Потом закрыла журнал и снова принялась наблюдать две стройные фигуры, метавшиеся по корту. – Я как-то раз танцевала с одним из молодых Сарторисов. С перепугу даже не спросила, который это из двух. Я тогда была еще совсем девчонкой.

– Они были поэтами? – спросил Хорес. – То есть тот, который вернулся? Второй, которого убили, насколько мне известно, действительно был поэтом.

– Автомобиль он, во всяком случае, водит здорово, – отвечала девица, продолжая смотреть на теннисистов. Курносая, с прямыми стрижеными волосами (она подстриглась первой в городе) – не темными, но и не золотистыми, она твердой загорелой рукой сжимала ракетку.

Белл шевельнулась и высвободила свою руку.

– Ну ладно, ступайте играть, – сказала она. – Вы мне оба действуете на нервы.

Хорес с живостью вскочил.

– Пошли, Франки. Сыграем с ними один сет.

Они вдвоем стали играть против обоих молодых людей. Хорес играл великолепно, безрассудно, но с блеском. Любой хороший теннисист, обладающий еще и хладнокровием, мог бы тотчас его обыграть – для этого достаточно было предоставить ему полную свободу действий. Но его противникам это было не по плечу. Фрэнки частенько просчитывалась, но Хорес всякий раз ухитрялся спасти положение, прибегнув к стратегии настолько дерзкой, что она скрывала слабость его тактики.

Когда Хорес выигрывал последнее очко, появился Гарри Митчелл

в узких фланелевых брюках, в белой шелковой рубашке и новых шикарных спортивных туфлях ценою в двадцать долларов. Совершенно лысый, с круглой Как яйцо головой, гнилыми зубами и выступающей вперед челюстью, он остановился возле сидевшей в картинной позе жены, держа в руках новую ракетку в лакированном футляре с прессом. Выпив обязательную чашку чая, он немедленно соберет всех присутствующих мужчин, поведет их через дом к себе в ванную и угостит там виски, а на обратном пути нальет стакан для Рейчел и отнесет ей на кухню. Последнюю рубашку готов отдать. Гарри весьма удачно торговал хлопком, был уродлив, как смертный грех, добродушен, догматичен и болтлив, и пока Белл его не отучила, называл ее мамочкой.

Хорес вместе с Франки ушел с корта и приблизился к Белл.

Миссис Мардерс теперь сидела, погрузив свои дряблые подбородки в поднесенную ко рту чайную чашку.

Девица вежливо и решительно обернулась к Хоресу.

– Спасибо, что вы со мной сыграли. Надеюсь, я когда-нибудь научусь играть лучше. А вообще-то мы их побили.

– Вы с барышней дали им жару, старина? – спросил Гарри Митчелл, обнажив желтые зубы. Его тяжелая выдающаяся челюсть слегка сужалась книзу, а потом, словно обрубленная, задиристо уходила назад.

– Это все мистер Бенбоу, – уточнила своим ясным голосом Франки, садясь рядом с Белл. – Я все время пропускала их мячи.

– Хорес, – сказала Белл, – ваш чай стынет. Чай подавал человек, объединявший в одном лице функции садовника, конюха и шофера, временно втиснутый в белую куртку и издававший запах вулканизированной резины и аммиака. Миссис Мардерс вынула из чашки свои подбородки.

– Хорес играет очень хорошо, я бы даже сказала, слишком хорошо. Другие мужчины просто ни в какое сравнение с ним не идут. Вам повезло с партнером, детка, – произнесла она.

– Да, мам, – согласилась девица. – Вряд ли он еще раз рискнет со мной играть.

– Чепуха! – отозвалась миссис Мардерс. – Ему было приятно играть с такой молоденькой, свеженькой девочкой. Разве вы не заметили, Белл?

Белл промолчала. Она налила Хоресу чаю, и в эту минуту на лужайке появилась ее дочь в платье цвета желтого крокуса. Глаза у нее были как звезды, мягче и нежнее, чем у лани, и она окинула Хереса быстрым сияющим взглядом.

– Как дела, Титания? [53] – сказал он.

53

Титания – в комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь» королева сказочного царства фей, жена Оберона.

Белл полуобернулась, держа чайник на весу над чашкой, а Гарри поставил свою чашку на стол, пошел навстречу дочери и, словно подманивая щенка, опустился на одно колено. Девочка приблизилась и, все еще не отрывая от Хореса сияющих, застенчивых и нежных глаз, позволила отцу обнять и погладить себя короткими толстыми руками.

– Доченька моя, – сказал Гарри.

Она ласково, хотя и с некоторым беспокойством позволила ему смять свое тщательно отглаженное платьице. Глаза ее снова засияли.