Сашенька
Шрифт:
Доктор Гемп, специалист по тайным болезням, абортам, самоубийствам и наркотикам, придворный лекарь великих князей и графов, уставился на стариков как на прокаженных, но взял себя в руки и закончил накладывать Ариадне повязку.
Ариадна кивнула на родителей.
— Вы из Туробина? — спросила она. — Я родилась в Туробине. Самуил, ты должен побриться…
Пролетали часы, ночи, дни. Сашенька потеряла счет времени, сидя у постели больной. Ариадна хрипло, прерывисто дышала, как дышат старые кузнечные
Иногда Ариадне не хватало воздуха и она начинала паниковать. Пот стекал по волосам, пропитывал все простыни, она впивалась ногтями в постель. Тогда Сашенька вставала и брала ее за руку. Внезапно ей так много захотелось сказать матери, сказать, как она хочет ее полюбить, как хочет, чтобы она любила ее.
Неужели уже поздно?
— Мама, я с тобой, это я, Сашенька! Я люблю тебя, мама! — Но любила ли она мать? Она не была в этом уверена, но слова сами слетали с губ.
Вновь пришел доктор Гемп. Отодвинул в сторону Цейтлина и Сашеньку.
— Не питайте призрачных иллюзий, Самуил, — предостерег он.
— Но она иногда просыпается! Разговаривает… — сказал Цейтлин.
— Произошло заражение, начался сепсис.
— Она выздоровеет, выздоровеет… — настаивала Сашенька.
— Возможно, мадемуазель, — мягко ответил доктор Гемп, когда горничная передала ему фетровую шляпу и черную накидку.
— Возможно. В стране чудес.
37
— Хочешь, я тебе почитаю? — на следующее утро спросила Сашенька у матери.
— Не нужно, — ответила Ариадна, — потому что я могу встать и почитать сама.
Другая Ариадна села в постели больной и повисла у Сашеньки на шее. Она опустила глаза и с трудом узнала это восковое существо с повязкой на груди, которое дышало, как больная собака. Ее волосы были прилизаны и засалены, но она не требовала, чтобы Люда принесла щипцы, — неужели она умирает?
Ариадна удивлялась, неужели на ней всегда будет лежать проклятье? Неужели в нее вселился злой дух?
Неужели она сама навлекла на себя все несчастья?
Затем она унеслась от них в удивительный мир грез.
Она изящно порхала по комнате. Ей привиделось такое: они с Самуилом вместе в саду с журчащими фонтанами и ароматными персиками. Неужели это райский сад? Нет, лес превратился в березовую аллею: тонкие белые березки были лесами Цейтлиных, потом ружейные приклады превратились в мертвые руки русских солдат. Березки превратились в людей. Они танцевали. Деревья были балеринами в пачках, потом застыли обнаженными.
Ариадна открыла глаза. Она снова была в своей комнате. Сашенька спала на диване. Стояла глубокая ночь. В комнате горела лампа, не электрическая.
Самуил и двое старых евреев, женщина и
— Я потерял себя, ребе, — говорил Самуил на идиш.
— Я больше не знаю, кто я. Ни еврей, ни русский. Я перестал быть хорошим мужем и хорошим отцом. Что мне делать? Молиться, как верующему еврею, или стать социалистом? Я полагал, что все решил, но теперь…
— Ты всего лишь человек, Самуил, — ответил бородатый старец. Ариадна узнала голос — это был голос ее отца. Какой приятный голос, глубокий и добрый. Он что, сейчас проклянет Самуила, назовет его язычником? — Ты совершал и хорошие, и плохие поступки. Как и все мы.
— Тогда что же мне делать?
— Твори добро. Не делай зла. Звучит просто.
— Это очень трудно. Не причиняй зла ни себе, ни другим. Люби свою семью. Проси у Бога прощения.
— Но я даже не убежден, что верую в Него.
— Веруешь. Иначе бы не задавал таких вопросов. Все мы грешны. Тело в этом мире греховно. Душа — мостик между этим миром и тем. Но все в руках Господа. Даже для тебя, даже для бедной дорогой Фейгель необходимо милосердие Божие. Это единственное, что ты должен понимать.
«Кто такая Фейгель?» — спросила себя Ариадна. То было ее настоящее имя. Ее отец и мать на какое-то мгновение показались ей смешными карикатурами; а потом — святыми, как священники храма Соломона.
— А Ариадна? — спросил Самуил.
— Самоубийство. — Отец покачал головой, мать заплакала.
— Я во всем виноват, — сказал Самуил.
— Ты сделал больше, чем мы все, — ответил ее отец. — Мы обманули ее ожидания, она — наши. Но мы любим ее. Бог любит ее.
Ариадна ощущала по отношению к родителям нежность, но не любовь. Она больше никого не любила. Тут были герои из ее жизни, знакомые лица и голоса, но она никого из них не любила.
Она стала легкой как перышко, ветром ее носило то туда то сюда. Тело в это время лежало на кровати, хрипя и тяжело дыша. Она им заинтересовалась, но не стала углубляться в детали. В комнату вошел доктор Гемп и театрально снял свою шляпу, как испанский тореадор. Она чувствовала, как ощупывают ее лоб, переодевают, вкалывают морфий, смачивают губы теплым чаем с сахаром. В животе закололо, кишки заурчали, в груди пульсировала гематома с кулак вокруг единственной пули, которую она сама пустила себе в сердце. Это тело в кровати — она узнала в нем свое — стало таким же не важным, как и спущенная петля на чулках, на хороших чулках, шелковых, французских. Однако чулки были такой вещью, которую можно без сожаления выбросить.
Отец вслух молился, протяжно читал псалмы, отчего ей стало весело. В саду запел соловей. Ариадна взглянула отцу в лицо: он был молод, с рыжеватой бородой и ясными, проницательными глазами. Ее мать тоже находилась здесь, полная жизни, еще моложе. На ней не было парика — собственные длинные белокурые волосы заплетены в косы, платье — подростковое. И ее дед с бабкой, намного моложе, чем она сейчас.
Присутствовал и ее муж, еще подросток, Сашенька — маленькая девочка. Они могли быть ее братом и сестрой.