Сашенька
Шрифт:
— Мамочка, ты смотришь на нас? — Сашенька как во сне пережила этот тянущийся как нарочно медленно вечер — отличный пример того, как восхитительны летние вечера в сосновом бору в Подмосковье.
«Что я наделала? — подумала она. — Что я наделала?»
Наконец пришло время ложиться спать. Восемь вечера.
— Ты поцелуешь меня на ночь? — пробормотал Карло, подняв на мать карие глаза.
— Одиннадцать поцелуев в лобик, — ответила
— Да, мамочка, одиннадцать поцелуев.
Обычно Сашенька была полностью поглощена заботой о Карло, но сейчас ее мысли витали где-то далеко.
Где она? С Беней в подвалах Лубянки? В застенках с Менделем? И чем это грозит ей и ее семье? Она молила о том, чтобы избавиться от неизвестности, и боялась этого избавления.
— Мамочка? Можно я тебе что-то скажу? Мама?
— Да, Карло.
— Я люблю тебя всем сердцем, мама. — Это было новое выражение в лексиконе сына, оно тронуло Сашеньку.
Она схватила его плотное тельце медвежонка и крепко обняла.
— Какие прекрасные слова, дорогой! Мама тоже любит тебя всем сердцем.
Она приложила губы к его атласному лобику и одиннадцать раз поцеловала, пока его глазки не закрылись. К счастью, Снегурочка настолько устала, что без разговоров отправилась спать.
Стояла знойная, душная ночь. Дом атаковали трепетные ночные бабочки, сонные жирные навозные мухи и рой тли. На потолке работали вентиляторы.
Каролина была у себя в спальне.
Телефон молчал.
Ваня присел в кресло-качалку на веранде, курил и пил.
«Евреи, — подумала Сашенька, — никогда не пьют, когда у них неприятности, у них появляется сыпь и учащается сердцебиение». Она вспомнила отца. Ваня раскачивался в кресле взад-вперед, и Сашеньке стало казаться, что она слышит, как скрипит кресло ее отца — давным-давно.
Время ложиться. На липе закаркали вороны. Она, нервничая, подошла к мужу.
— Ваня? — позвала она. Ей необходимо было знать, что ему известно о них с Беней. До тех пор — никаких признаний.
— Ваня, я ничего не сделала, — солгала она. — Да, я флиртовала, мне очень стыдно…
Она ожидала, что он рассвирепеет, но когда он повернулся к ней, его лицо было мокрым от слез.
Ваня никогда не плакал (разве что был очень уж пьян): ни на грустных фильмах, ни на встречах с однополчанами, ни когда увидел Снегурочку в школьной постановке. Перестань, — ответил он.
— Ты меня ненавидишь? Он покачал головой.
— Пожалуйста, скажи, что тебе известно.
Ваня попытался было что-то ответить, но его большой рот, выдающаяся челюсть дрогнули, круглые глаза, как у плюшевого медвежонка, наполнились слезами, он тихонько расплакался в летних сумерках.
— Я знаю, что поступила неправильно. Ваня, мне так жаль!
— Я все знаю, — ответил он.
— Все?
Он застонал от чудовищной, невыносимой боли.
— Не бери в голову, Сашенька. Дело уже не просто в супружеской измене.
— Ты пугаешь меня, Ваня.
По его щекам покатились слезы, как багрянец, окрасивший на закате небосвод.
26
Сашенька стояла у кресла-качалки, вдыхая сладкий аромат жасмина. Она думала о Менделе. Думала о Бене.
О спящих в доме детях.
Наконец Ваня встал. Он был пьян. Его глаза сияли, он притянул Сашеньку к себе, поднял ее над землей.
Впервые за долгое время она была благодарна за его прикосновение. Она видела кроликов в клетке, пони, мирно пасшегося за забором, — но они с Ваней были одиноки как никогда.
— Я могу с тобой развестись, — сказала она. — Никто не узнает. Давай разведемся, и ты от меня избавишься. Дай мне развод! (Еще час назад это казалось фантастикой — убежать с Беней, но сейчас — днем Страшного суда.) Я поступила гадко! Мне очень жаль, очень…
— Прекрати, — прошептал Ваня, прижимая жену крепче. — Я, конечно, зол на тебя, дура. Но у нас нет времени на обиды. Ради бога, объясни, что ты имеешь в виду?
— Им все известно — и это лишь моя вина, — сказал он.
— Прошу тебя! Объясни по-простому, что происходит?
Он внезапно обнял жену, поцеловал ее шею, глаза, волосы.
— Меня отстранили от расследований по Наркоминделу и посылают проверять работу наших товарищей в Туркестане, в Сталинабаде.
— Я поеду с тобой. Мы можем жить в Сталинабаде вместе.
— Сашенька, соберись. Меня могут арестовать на вокзале. Могут прийти за мной сегодня вечером.
— Но почему? Это же я совершила проступок… Я умоляю о прощении, но какое это имеет отношение к политике?
— Гидеон, Мендель, теперь Беня Гольден — что-то происходит, Сашенька, а я не понимаю что. Может, у них что-то есть на твоего писателя? Может, этот ублюдок связан с иностранными шпионами? Но у них есть что-то и на меня, и на тебя. Я не понимаю, что именно, но я знаю, это может погубить нас всех.
Потом он повернул ее к себе, его встревоженное лицо было мертвенно-бледным в мерцающем свете.
— У нас, возможно, нет больше времени. Что будем делать? Нереальность происходящего раздавила Сашеньку.
Несколько дней назад в ее доме с наркомом НКВД, товарищем Берией, был сам товарищ Сталин. Звезды эстрады и кино пели у них на даче; Ваня пошел на повышение; товарищ Сталин высоко оценил ее журнал, отвешивал ей комплименты и потрепал Снегурочку по щеке. Нет, Ваня ошибается. Это все неправда. Сердце учащенно забилось, в глазах зарябило.